Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Бонапарт был точно велик, однако ж республика трудами его упразднилась...

А Северо-Американские Соединённые Штаты?..

Впрочем, чёрт с ними, у нас-то кругом золотая посредственность, когда бы только не хуже...

Извольте существовать посреди всякого сброда и не опуститься до него самому...

Ход его мыслей внезапно прерван был Жандром.

Александр взглянул на часы и удивлённо спросил:

— Помилуй, откуда об этом часу?

Жандр расслабленно опустился в кресло, стоявшее боком к огню, и устало проговорил:

— Нынче вторник, ты что, позабыл?

Он заливисто засмеялся:

— Ах, вот оно что, в который раз от Шишкова.

Жандр с трудом улыбнулся в ответ:

— Опять тебя звал. Говорит, отчего не идёт? Уверяет, что ты ему нравишься очень, умом, говорит, и чем-то ещё, не разобрал, мудрено, этакое словечко такое, и что страшно нужен зачем-то, должно быть, тоже читать, слушаешь, говорит, хорошо.

Он поднялся, чтобы размять подзатёкшие ноги:

— Болен для него, так ему и скажи, у меня голова от его Тасса [89] Тассо (Тасс) Торквато (1544-1595) — итальянский поэт. трещит, которого он затеялся переводить своей прозой скрипучей, как немазаный воз, об этом, впрочем, не говори. Лучше-ка растолкуй, ты там зачем?

Жандр вытянул ноги, блаженно прижмурил глаза:

— Хотел почитать из «Семелы» [90] Хотел почитать из «Семелы» — А. А. Жандр переложил вольными стихами прозаический перевод «Семелы» Ф. Шиллера, сделанный Грибоедовым. , да ты всегда прав: мочи нет, у него все с застылыми лицами почитают долгом своим выслушивать этого самого Тасса. Признаюсь, я едва не заснул, уже задремал, голова упала на грудь, к тебе бодрствовать спасся едва, так уваляла беспримерная проза.

Оплывшие свечи почти догорели, он только приметил, отворил дверь кликнуть Сашку, да стало жаль, и без того Жандр разбудил открывать, пусть людоед, франт-собака поспит, и сказал от дверей:

— Вот видишь, русский язык для звучной прозы пока не готов, как давно готов для стихов, в особенности после трудов Гаврилы Романыча. Я тут упивался им без тебя, вот послушай, каков богатырь:

Он вдруг задрожал, отскочил от прикрытых дверей, скороговоркой пробормотал:

— Нынче даже посредственность печёт водевили такими стихами, что сам Шаховской, того гляди, проглотит перо.

Жандр пристально поглядел:

— Что с тобой, Александр?

Он смутился, тотчас поворотился к окну, где лежали свежие свечи, недовольно бросил через плечо:

— Нет, ничего.

Жандр заворочался в кресле у него за спиной:

— Верно, мне показалось...

Взявши с подоконника свечи, он подтвердил торопясь:

— Показалось, мы говорим об стихах.

Жандр всё глядел со вниманием, добрый друг, перебирал пальцами поручень кресла, задумчиво говорил:

— Правда твоя, нынче стихами, сравнения нет, как легче писать.

Стараясь выглядеть бодрым, вставляя свечи одну за другой в заплывшие гнезда шандалов, Александр поспешил перевести разговор:

— Так ты, говоришь, таки кончил «Семелу»?

Жандр просиял, тотчас об нём позабыв:

— Нынче утром, до службы, вылились последние строки, славно легли.

Он поворотился спиной, оправляя с тихим треском обгоравшие фитили:

— Поздравляю, душа моя, от души, а Семёнова скажет тебе благодарность. Впрочем, я так благодарен вдвойне: благодаря твоей охоте к трудам у нас теперь Шиллер на сцене, тож богатырь, и ты, я уверен, сделал из перевода славную вещь. Истинно твоё дело, мой милый. Да что, мне пригрезилось, Семёнова вновь не брюхата?

Жандр не задержался ни на минуту:

— Кажется, нет, а ты, верно, в пылкости своей позабыл, что сам же и перевёл слово в слово, а я, по незнанию языка, всего лишь твой перевод обделал стихами. Стало быть, это я от души благодарен тебе за твою охоту к трудам, затем и пришёл.

Он пооттаял душой, а всё ещё прятал лицо, опасаясь, как бы Жандр, добрейший и верный, на лице его чего лишнего не разобрал, выбранил себя, что так беспечно на ночь глядя припомнил мрачные вирши Державина, было позабыв про глаза Шереметева, выступившие из тьмы забытья, и принялся беспечно ему возражать:

— Э, душа моя, выставлять изволишь сущие вздоры. От этой прозы моей можно уснуть, как всякий вторник правоверные спят у Шишкова. То ли дело стихи! На стихи ты славный мастер у нас, Шаховского не ниже. Послушай совет: надобно «Семелу» поживее в печатный станок, в назиданье иным стихоплётам, пусть-ка, сердечные, твоим примером живут.

Жандр подхватил:

— А как же! Я в «Сына Отечества» сосватал две сцены!

Он наконец решился прямо глядеть на сердечного друга, поражённый прытью стихами писать, а сцены печатать вдвойне:

— Отчего только две?

Жандр поднял на него вопрошающие глаза:

— И те, Греч сказал, не возьмёт, когда ты не предуведомишь оные хотя бы строкой.

Он от всей души подивился:

— Помилуй: что я? Отчего?

Жандр с обыкновенной серьёзностью своей разъяснил:

— Ты нынче у нас знаменит хоть куда, Греч об твоей славе толкует без умолку.

Он пригляделся, не шутит ли друг, хотя знал преотлично, что милый Жандр шутить не мастак, на всякий случай решил превратить эту мистику в шутку:

— Вот те на! Чем же я знаменит? Просвети дурака.

Жандр засветился, его успехам рад от души, горд, что таким человеком выбран в друзья:

— Да всё твоим ответом Загоскину! Мочи нет, говорит, до чего хорошо!

Он, успокоившись, что всё вздор и не слышно подвоха, сел наконец рядом с ним:

— Помилуй, разве всё ещё помнят, что этот самодовольный болван, какого я, кажется, в жизнь мою не видал, намарал на меня ахинею?

Жандр улыбнулся понимающе, сдержанно, не показавши зубов:

— Бог с тобой, Александр, ахинею Загоскина позабыли давно, да твой ответ до сей поры у всех на руках и в устах, славный выстрел, все говорят.

Он поморщился:

— Пожалуй, успех в публике потешил бы моё самолюбие, когда публика не была бы у нас препошлая дура. Тебе признаюсь, если хочешь, мне непростительно было в тот день оскорбляться, и я сперва, как прочёл, рассмеялся, но после чем больше думал, сидя ввечеру у камина, тем более злился, себя не смирил, оттого, может быть, что был в тот хмурый вечер один.

Жандр не слушал, Жандр всё оправдывал и всё одобрял:

— Так и должно, без праведной злости этакий славный выстрел не сделать, отойдёт от души, да и баста, а праведной злости долго не вытерпишь, пройдёт без следа, ты слишком отходчив у нас.