Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Но что ж ему делать теперь? Что начинать?

Голова растрещалась от неотвязных запросов вперемежку с грозными словесами Державина. Что в самом деле! Он оделся и вышел, отметив, что сюртук в самом деле вычищен без прикрас, словно готовился не на прогулку, на торжество.

Время было обедать. Александр отправился к Демуту, спросил, не остановился ли как раз Чаадаев, сказали, что нет, он отобедал, склоняя старательно голову, чтобы никому не попасть на глаза, и побрёл неспешно к себе, лишь бы воздухом подышать, наскучал в духоте.

Морозец выдался слабый, безветренно, валил крупный, пушистый, медлительный снег, ложась толстым слоем на воротник и на шляпу, превращая шляпу в сугроб.

Залюбовавшись тихим великолепным заснеженным городом, он поворотил, не поостерёгшись, не там, где хотел.

Чуть не в грудь налетел на него Шаховской, в радости закричал, затискал руку, в глаза заглянул:

— Что долго не были, бесценный Грибоедов? Это как же прикажете вас понимать?

Шапка князя сплошь была белой, с макушкой из снегу, и так захотелось вдруг дунуть и ветром смести этот снег, да было нельзя, хоть князь и друг, а понять не поймёт, и Александр отозвался сердито:

— Да вы бы зашли, я вас ждал.

Князь заулыбался и заспешил:

— И хотел, и хотел, и всенепременно, да всё недосуг!

Уже угадав, что приключилось до него важнейшее дело, отложить в долгий ящик нельзя, Александр саркастически оборвал:

— А к себе зазывать отыскались как раз и досуги?

Князь посмутился, улыбаясь при этом всё шире, невпопад ответил чьим-то стихом:

— Мы ждём да ждём, а вас всё нет!

Всё больше сердясь, Александр невольно пристроил свои:

— Погода, слякоть и хандра.

Стрельнувши глазами, князь подхватил, шельма, сатир, сукин сын:

— Вот то-то и беда!

Ему стало смешно, но он и виду не подал, а только продолжил, будто бы невпопад, ожидая, найдётся ли князь:

— Из дому носа не кажу.

Князь поднял брови, замешкался, но всего лишь на миг, и выпалил, скаля мелкие, негенеральские зубы:

— Пишите, вот что вам скажу!

Этак они развлекались частенько, и Александр без усилия присочинил:

— Ведь я пишу от скуки, иногда, а скука, право, не хандра.

Прикусив губы, князь потоптался и, вдруг захлебнувшись, не совсем гладко сказал, обминая большими сапогами слепительно чистый, нетронутый снег:

— Жаль, всем, всем нам очень жаль, что вашим пером водить изволит только скука.

Совершенно войдя в роль шута, Александр непринуждённо и тотчас ответил:

— Что делать, вдохновенья нет.

Князь попригнулся, натужился, точно прыгнуть хотел, но сдаваться, каналья, не захотел, уже к стыду своему заплетаясь:

— Всегда имеет быть оно, коли в наличности талант.

Александр укоризненно покачал головой и тут же вставил своё:

— Я вам завидую: оно всегда к услугам вашим.

Князь потупился, притопнул гневливо ногой и вдруг рассмеялся:

— Стыдитесь, грех хандрить! Ведь это вы, никто иной, ввели у нас, на русской сцене, комедию изящную и лёгкую, как пух.

Александр поднял руку, примирительно улыбаясь:

— Довольно, князь, вы проиграли.

Князь схватил его за плечи, жалобно попросил:

— Пожалста, Александр Сергеич, дорогой, молю вас, потешьте старика, продолжимте немного.

Тогда Александр решился его побесить и сказал:

— Я устал.

Князь руками всплеснул:

— Полноте, голубчик, такой вы молодой, хотите, на коленках стану вас молить?

Князь в самом деле мог бухнуть перед ним на колени, был на чудачества страшный мастак, увлекался, себя забывал, и Александр продолжал:

— Вот то-то и оно, что слишком уж легка!

Князь просветлел, засиял и с живостью подхватил:

— Интрига, неожиданность, забава!

Александр лукаво прищурился:

— Не век же забавлять.

Тут князь внушительно палец воздел, длинный, тонкий, кривой:

— Зато стихи, отличные стихи!

Александр отпарировал колко:

— Да вот Загоскин говорит: против поэзии есть страшные промашки.

Князь так и посыпал, ухватив свой истинный тон:

— Помилуйте: ирония, острота, афоризм!

Александр согласиться и с этим не смог:

— Пустейшая острота.

У князя искрились глаза:

— Характер, психология, рисовка!

Скрестив руки, Александр от души забавлялся, забавляя его:

— Шутов не стоит рисовать.

Князь, может быть, уловил на его прозвище грубый намёк, ему данное смешливыми арзамасцами, и с хитрой усмешкой вывернул вдруг:

— А коли в ноги поклонюсь да попрошу?

Так и было, понадобилось что-то от него, и Александр рассердился, всё-таки продолжая шутовскую игру с шутовским:

— Уж лучше не просить.

Князь ссутулился, сунул руку за пазуху и не без робости протянул:

— Комедийна тут есть.

Александр с укоризной спросил:

— Опять за перевод?

Князь обречённо вздохнул и потупился:

— С французского, известно.

Александр так и оскалился сам, точно тот генерал:

— На нижегородский, должно быть?

Князь всё держал руку за пазухой:

— «Притворная неверность».

Александр отрезал, делая вид, что уходит:

— Вот, вот, я тоже изменил.

Князь извлёк брошюрку в линялой жёлтой обложке и двумя руками держал перед ним:

— Да полно вам острить! Я умоляю вас!

Александр брезгливо взглянул на брошюрку:

— Меня вы не молите!

Князь вспыхнул и почти закричал:

— Я перед вами на колени упаду!

Александр поморщился, ткнул пальцем в растоптанный снег тротуара:

— Здесь сыро, мерзко, грязь.

С умоляющим выражением на толстом лице князь сделал вид, что падает на колени, актёр — актёр он и есть:

— Да я!

Александр даже поверил в первый момент, как не шут, и прихватил его за рукав:

— Помилуйте, куда вы?

Князь засмеялся визгливо и мелко, ловко всунул ему брошюрку за отворот:

— Тогда возьмите, вот!

И с этим убежал.

Раздевшись в сенях, пройдя тотчас к себе, вытянув ноги к камину, Александр лениво перелистал: в самом деле, тот самый жанр, непринуждённый и лёгкий, то есть бессмысленный, как в «Молодых супругах» так счастливо был начат им, чуть попространней, три хорошие женские роли, три нескучных мужских, повести интригу сложней, однако действие должно стремительно пойти, неплохо уж и это.

Скверно, однако, ж одно: комедия была тоже в стихах.

Театр и должен быть непременно в стихах: возвышенно и звучно — да настроение как раз не для стихов, хоть только что шутил стихами с Шутовским, пристала ж кличка, правду надобно сказать.

Но интрига обещала занимательность и весёлость. Молодые люди должны были быть характерами очень не схожи. Один обладает спокойными, ровными чувствами, сильным умом, другой поспешен и вспыльчив во всём, вечно заносится мыслями Бог весть куда. Они, разумеется, влюблены, да любовь одного так иронична и так ровна, что вовсе не похожа на любовь, другой от беспричинной ревности с утра до вечера взбешён, не разбирает толку и порет такую несносную дичь, что такого рода любовь хоть кому в наказанье, хоть волком вой от неё. Возлюбленные должны были быть кавалерам под стать. Одна, постарше, умней и живей, конечно, вдова, в обиде на мнимую холодность Ленского, вторая наивна и молода, любовь её слишком неопытна, её юной душе недоступна пылкая страсть, и Рославлев вечными нелепыми ссорами ей надоедает вконец. Обе пары славно подходят друг к другу, разделяет их одна внешность — для комических недоразумений и забавных ошибок полнейший простор. У них пятым старый дурак, возомнивший себя Дон Жуаном. Вся интрига плетётся через него. Чего лучше? Влюблённые в финале находят друг друга, а дурак в дураках.