Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Оно, правду сказать, скучновато, балы нынче только в Москве.

Александр хохотнул:

— И в Москве, брат, нынче одним дуракам хорошо, Чаадаев-то прав.

Сашка напряжённо сморгнул, пораздумал, по-птичьи склонивши голову на плечо, уселся вольготней на стуле, живей говоря:

— Вам вон сколько Бог ума дал, что и не знаю. Разве к князю пойти? Князь от нас недалече, совсем за углом.

Александр потянулся, откинулся в кресле и протяжно зевнул:

— К князю бы хорошо [85] К князю бы хорошо... — т. е. к А. А. Шаховскому (см. выше). , да уж больно кричит, мне, брат, нынче не до того.

— Князь оглашённый, это вы правду изволите говорить, а так ничего.

— Нет, брат, не оглашённый. Правду-то если сказать, так комедиант настоящий, доподлинный, только что пустоват, что дело, что не дело, без разбору кричит.

Сашка тряхнул волосами, обстриженными в кружок, решительно возгласил:

— Тогда одно остаётся: ступайте в театр!

Сцепив пальцы рук, Александр подложил их себе под затылок, мечтательно подхватил:

— Эх, Сашка, шельмец, разумная голова, только театр — это жизнь, а всё остальное — пустое, как говорят, вот только если бы так. Да постой! Ты куда?

Сашка отозвался от двери:

— Изволили фрак приказать.

Александр повернул к нему голову, ехидно спросил:

— Тоже вычищен и тоже готов?

У Сашки плутовски блеснули глаза.

— Как же-с, вычищен и готов, иначе нельзя-с, я же вам доложил-с.

Такое признание развеселило его:

— С каких это пор «иначе нельзя»?

Сашка не моргнул глазом, отрапортовал совершенно серьёзно, тоже не был дурак:

— Какой день пошёл.

— Да ну!

— Вот те и ну! Разве заметите вы, точно без глаз.

— Александр восчувствовал себя виноватым, заслыша ноты кровной обиды в дрогнувшем голосе Сашки, но, не желая открывать своих чувств, строгим голосом пошутил:

— Так ты завсегда объявляй, что почищен, а то у тебя на глаз никогда не видать.

— Скажете тоже. Так принести?

— Нет, погоди, на театре нынче дают всё пустое, скука одна. Катенин, выходит, и прав.

Топчась на месте, должно быть не решаясь сызнова сесть, Сашка уверенно подтвердил:

— Истинно строг человек, а уж кричит-то, кричит, князь перед ним что цыплёнок.

— Малые формы, вот, брат, беда.

— Так сами берите перо да пишите, коли беда.

Александр задумчиво переспросил, глядя на потолок:

— Писать? Однако ж об чём?

На этот раз Сашка два шага шагнул, однако ж остановился, держа руки перед собой:

— Ведь же писали. Неделя, не более, глядь — водевиль!

Александр боднул головой:

— Тоже, Сашка, пустое.

Сашка возвысил рассерженный голос:

— Напротив, ужасно даже смешно.

Александр обернулся:

— Да ты знаешь как?

Сашка замялся, опустил виновато глаза:

— Что ж, вы всё бранитесь, а придётся правду сказать, мы, бывает, тоже бываем в райке-с.

Давно зная об этих сидениях в райке, Александр только спросил, по возможности строго:

— Стало быть, точно: смешно?

— Сашка оживился, придвинулся ближе:

— Истинный крест! И дядя ваш вылитый, совершенный портрет, этот, как он, Звездов!

Александр поневоле припомнил Мольера и, ласково улыбаясь своей нежданной кухарке, серьёзно спросил:

— Ну, хорошо, коль смешно, да вопрос вот, об чём же нынче писать?

Сашка зыркнул глазами, снова присел, точно забывшись, поближе к нему, театрально двинул рукой, указывая на стол и диван:

— Да пооглядитесь-ка вы: одне комедии жа кругом, пиши да пиши, у дяди нынче завёлся генерал, зубы всё скалит, улыбается вроде, от смеху все лопнут, как есть, а вы: что писать?!

Глядя перед собой на бронзовую фигурку, танцевавшую менуэт на каминной доске, Александр задумчиво возразил:

— Это и пуще беда: комедий истинно много повсюду, да чтоб на бумагу вылилось истинно смешно да умно, это надобно ой как уметь, а я, мне сдаётся, так не умею, так что ты генерала в покое оставь, тебе говорю, людоед.

Сашка не обиделся на людоеда, к прозвищам разным привык, зато рассердился на его уверения:

— Это вам-то да не уметь?

Александр тоже вдруг рассердился:

— Вестимо, что мне. Стало быть, поди, не мешай!

Сашка недовольно поднялся, нехотя проворчал:

— Так что же подать: сертук или фрак?

Александр поприкрикнул:

— Ступай, франт-собака, тебе говорю!

А ведь многие, многие точно так полагают: к столу присядь да валяй! Впрочем, бывают, точно, иные: век целый сбирается мир удивить, то есть сбирается засесть да писать, да сборами жизнь свою и кончает, на потеху близких друзей, то есть наших заклятых врагов. Вот генерал скалит зубы, Сашка прав, этот шибко хорош, этого надо бы взять, сейчас под перо, сукин сын.

А надобно как?

А надобно так: вздумал и — написал!

Так он и жил до сих пор, то есть жил, как хотел, свободно и свободно, сперва много учился, завлечённый науками до того, что, кроме наук, и знать ничего не желал, потом Отечеству службу служил, то есть честно, не имея, к несчастью, столько здоровья и столько удачи, чтобы прямо попасть под огонь неприятеля и геройством заслужить в генералы, не то, что иные, улыбкой да дружеством с высокими лицами, эк привязался, чёрт с ним, потом дурачился, кутил да шутил, да дошутился вдруг до позора, до злого укора себе.

А всё отчего? Может быть, оттого, что на свободу его не смел покуситься никто, даже матушка достолюбезная, самовластительница, весь дом в ежовых руках, да в каких! не всякий мужчина сравняется с её-то крутым беззастенчивым нравом, а и та перед ним пасовала: у него всегда доставало ума без шума и крика поставить всё на своём, учился на трёх факультетах, когда бы ей предовольно было и одного, лишь бы скорее в службе служить впопыхах да звёзды хватать и чины, как хватают кругом, родня и приятели дома, в гусары определился, как ни хитрила и ни падала в ужасе в обморок, дамский извечный приём, уж тогда это знал, не собьёшь.

И самого главного, точно, не ведал:

Нет, свободой своей поступаться он был не намерен, однако ж время дурачеств и шутовства безвозвратно прошло, нынче он это знал, жаль, что после того, как случилась беда, нынче бесчестно было не знать, Каверин бесился у всех на глазах, второго такого не надо, прав Гаврила Романыч в прекрасных стихах.