Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Но что же он был должен начать?

Вдруг составилась помолвка Элизы с Паскевичем, получавшим за ней полторы тысячи душ.

Он был в один миг уничтожен, ни в какой Дерпт не поехал и, к негодованию своему, заболел, а затем, едва поднявшись с одра, пустился в разгульную жизнь, словно бы вымещая вероломной кузине её, как напыщенно он выражался, измену. С его неистощимой весёлостью, с искромётностью его остроумия, с образованностью почти безграничной, со свежим умом он поневоле являлся душой любого беспечного молодого кружка, самолюбие его тем утешалось.

Эта безнравственная свобода от долга, от обязанностей перед собой и людьми произвела необычайное действие и легко, бесприметно подхватила его. Завсегдатай кресел и театральных кулис, непременный гость маскерадов, он бесновался, веселился напропалую, волочился, кутил и играл, решившись выиграть хотя бы на эту беспутную жизнь, и выигрывал часто, как и должен выигрывать тот, кому в любви не везло, сыпал остротами и бессмысленно прожигал свою жизнь, им же самим предназначенную на что-то высокое.

Предназначенную им же самим, и потому иногда, пробудившись к обеду с больной головой, он вдруг задавался мрачным вопросом о том, для чего он живёт, и неизменно переходил от себя к ещё более горестным размышлениям о смысле всей нашей случайной и хрупкой человеческой жизни.

Натурально, на больную голову размышления бывали слишком бесплодны. Он не сомневался, может быть, только в одном: до двадцати двух годов, пока не определился доброй волей в гусары, он жил исключительно книгами и мыслил, возможно, много и хорошо, да мыслил только из книг, что в жизни военной уж слишком оказалось смешно и делало его ни к чему не пригодным, пока не перешёл он в резервы, где обнаружил без промедления то, чего и в помине не заключалось в самых замечательных книгах, из чего неминуемо выходило, что было бы слишком глупо и далее жить и мыслить из книг.

Но как тогда жить?

И вновь он пускался в беспечный разгул, определившись для успокоения сердечно любящей матушки в Коллегию иностранных дел. Определение состоялось с тем же несносным чином губернского секретаря. Вместе с маленьким Пушкиным и невообразимо смешным Кюхельбекером в придачу, с высокомерно-сухим Горчаковым он расписался под обязательством о неразглашении государственных тайн, введённом указом Екатерины, подумавши вдруг, что, может быть, хотя в этой службе принесёт посильную пользу Отечеству, однако ж польза Отечеству ограничилась тем, что он дежурил раз в месяц в коллегии, толкуя во время дежурства чёрт знает о чём, лишь бы праздное время протекло поскорей и можно было отправляться играть и кутить.

Так что же ему было делать?..

Сашка вдруг встал в дверях, из которых потянуло на него холодком, и укоризненно пробубнил:

— Всё сидите, сидите, пошли бы куда.

Александр с живостью обернулся, довольный, что мрачные размышления о никчёмности жизни вдруг оборвались, испытующе взглядывая в рябое лицо:

— Аль сам со двора захотел?

Сашка самым безразличным тоном ответил:

— Мне-то что, хотя бы и век весь дома сидеть. На вас сердца жалко глядеть.

Внезапно растроганный, он строго прикрикнул:

— Дует, дверь-то прикрой! Да куда же пойти?

Сашка с покорностью небывалой прикрыл дверь за спиной, дёрнув для наглядности ручку несколько раз, и прислонился плечом к косяку:

— К дяде бы, что ль, оне любят вас.

Он внимательно посмотрел:

— Так что ж из того?

— Уважили б, глядишь, старичка, нехорошо родню забывать.

— Точно, Сашка, нехорошо.

— Подать одеваться?

Александр представил, как явится, как увидит Элизу, как услышит пространный рассказ об счастье, которым Ивана-то Фёдорыча [84] ...Ивана-то Фёдорыча... — т. е. Паскевича (см. выше). , белозубого генерала, облагодетельствовал вновь государь, поручивши сопровождать великого князя в длительном путешествии по просторам Руси, понурился и проворчал:

— Нет, погоди. Дядя любит племянника, не Александра, то есть, выходит, любит себя. Как войдёшь, тотчас про долги, а я, брат, долгов не люблю.

Сашка рассудительно повертел головой:

— Да об них московские, почитай, не знают никто. Они здесь и до се почти никому не открылись, вот вроде вас да того, ну, этого, знаете сами, смирно живут, так те-то их авось не найдут, об чём разговор.

— Ну, ты знаешь его, он весьма прыток и здесь. То картин заберёт, невозможная дрянь, а надобно перед будущим зятем на всех парусах, то пойдут мебеля из чухонской берёзы, подделанной под красное дерево, то английский ларец ярославской работы. Вексель за векселем так и плывут. Дурак да жулик, славный у нас хоровод.

Сашка с важностью согласился, не отходя от дверей:

— И то, на кухне больно скудно стало у них.

— Из оброчных едва сводят концы, а тут приданое выложи, эка загнул старичок, пыль-то больно любит пустить.

— Того гляди, разорит деревни вконец, вот вы бы и поговорили им об этих делах, каково мужикам?

Подумав о том, что отныне с Паскевичем дядя не пропадёт, он согласился угрюмо:

— Отчего не сказать.

Сашка оживился, поворотился уйти:

— И то, я приготовил сертук, вычистил славно, как новый совсем.

Александр покачал головой:

— Только без толку всё. Прошлый раз говорил, что у плотника Фомки сын в рекруты сдан, так Фомке не потянуть. Нет, говорит, мне дела нет, рекрут тот для царя, так чтоб двадцать пять рублёв наготове держал. Откуда же, вопрошаю, Фомка такие деньги возьмёт? А старичок-то в ответ урезонил меня: хоть роди, да подай!

Сашка сделал шаг, протянул руки, укоризненно попенял:

— Ну, вы бы поговорили ещё вдругорядь, может, и польза бы вышла какая, дядя-то ваш тож, поди, человек.

— Дёшевы нынче слова, деньги дороже куда.

— Это что говорить... Тогда б поехали в клоб, тож забава для вас.

— Что ж клуб? Старички соберутся, взовьются об высокой политике трактовать, а сойдутся непременно на том, что нового лучше бы не было ничего, а всё бы оставалось, как при отцах, оно бы спокойней, да и сытнее, что говорить.

— Старички точно, вредное завсегда говорят. Вот вам бы и урезонить, растолковать, что там и как оно должно завертеться по первейшей науке, авось...

— То-то вот и беда, что сами-то они впопыхах за куском да чинком ничему не учились. Что же я тебе за дурак перед ними бисер метать? Как ни бейся, один чёрт ни зги не поймут, пока не помрут, а помирать охота кому?

Сашка присел, покосившись, на краешек стула, руки положил на колени, в глубоком раздумье спросил:

— Тогда разве на бал, дают где-нибудь, балов полно, фрак-то я вычистил тож?

— Эк рассмешил. Что в Петербурге за бал? Военные да чиновные, больше и нет никого. Чиновные, эти сидят по углам, тихо-тихо, как мыши. Военные же приедут, все комнаты обойдут, покрутят усы, благо есть, и тотчас уедут назад, да и как ему оставаться, сам возьми в толк: он ещё дома в три зван, оттого что жених, военные в моде, военные нынче в цене, первейшее дело, у маменек и у дочек, так везде и зовут, куда бы гораздо лучше не ездить совсем, ежели только за тем же, что пройтись да усы покрутить, вот и дядя наш тоже не промах, толк в петличках да в выпушках знает, хоть сам-то не служит давно. А не уедет, положим, более не зван никуда, вовсе дурен лицом, без состояния, корнет либо прапорщик чином, так за крепе усядется будущим старичком, за бостон, потолкует об лошадях, об переменах в форме мундира, заспорит об каждом ходе в игре, точно знаток, заорёт во всю лужёную глотку, привык, подлец, на нижних чинов реветь на плацу, не то так на ухо с соседом пошепчет, добро, что при людях, им ничего. Хозяйка тщится гостей позанять, музыканты битый час по-пустому играют, никто и не встанет: этот, вишь, не танцует, у того колено, кстати, болит, вот беда, старая пуля, француз прострелил, а всё вздор. Наконец иного загоном изловят, насилу упросят, тот выбором удостоит какую-нибудь нарумяненную счастливицу, прокружит по зале её раз-другой — глядь, и устал молодец, уж точно до ужина просидит не вставая. За ужином, сам понимаешь, ни один не устанет: наедятся, напьются да разъедутся спать. Посуди, что за охота ехать на бал?