Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Если хотите.

Дома, сбросив Сашке на руки фрак, тотчас выгнав его, накричав, будто страшно мешал, Александр ходил беспокойно взад и вперёд и горько спорил с собой:

— Отлично, тогда изъясни, кто ты таков на нынешний день? Что представляешь ты из себя?

— Кандидат прав с чином губернского секретаря, и стал бы доктором с правом на чин десятого класса, когда бы не эта война.

— Ты прочёл две-три тысячи книг, ты твердишь наизусть слишком многие оттуда взятые мысли, то повторяешь чужие слова, как с подмостков каждодневно повторяет всякий актёр, с талантом, без таланта и вовсе бездарный, однако ж мысли, слова не твои, пусть и славные мысли, жемчуг слова, они не твои, не твои! Что ты самолично открыл, что сделал, решил, сочинил, чтобы земное твоё бытие не осталось совершенно бессмысленным, совершенно бездомным, бесплодным?

— Служил верой и правдой Отечеству, впрочем, в кавалерийских резервах от картечи и пуль далеко.

— Да война-то предавно миновалась. Что ты теперь?

— Разве нынче служат Отечеству? Нынче не Отечеству служат, а лицам, лицам жалчайшим, надобно правду сказать, неучи, проходимцы, мерзость одна, глядеть не могу!

— Полно, нехорошо лгать себе самому, словно юноша, служить Отечеству возможно и должно всегда и везде, пусть лица презренны и подлы.

— Соглашусь, да не в мизерных чинах, в которых не видно тебя ниоткуда, точно ты муха, в малых чинах уготована канцелярия либо казарма, до Отечества далеко, до Отечества высоко.

— Твои сверстники давно обогнали тебя, многие юноши тоже. Что ж, они поумней, поспособней тебя?

— Я бы этого не сказал.

— Вот видишь, следственно, ты мог быть впереди, когда б идти захотел.

— Однако ж дорога, по которой карабкаться надобно к высшим чинам и постам, с которых возможна служба Отечеству, а не лицам, омерзительна для благородного человека: по этой дороге повсюду грязь да навоз.

— И по этой причине ты избрал презрение к тем, кто по этой вонючей дороге всё же идёт?

— Не ко всем.

— Однако ж ко многим.

— Единственно к тем, кто прислуживается, не служит.

— Пусть так, но вот хоть, возьми, Иван Фёдорович Паскевич, посредственность, с вечной улыбкой, добровольный холоп, которому, в этом твоя правота, досталось в генералы не умением водить корпуса в дни войны, а умением представляться и водить корпуса на парадах и которого ты чуть не в глаза величаешь по уменью его дураком, всё ж, без сравненья, получше тебя.

— Разве пристало действовать благородному человеку маршировкой да подлым умением представляться, хоть и самому государю?

— Мы не об нравственности толкуем теперь. Мы теперь толкуем об том, что Иван-то Фёдорыч, хоть, может быть, и последний дурак, чем-то всё-таки стал и женат теперь на Элизе, в то время как ты остался ничем и ни с чем, и пусть в своей должности командира гвардейской дивизии этот, возможно, круглый дурак, бездарнейший из нынешних генералов, принесёт самую ничтожную пользу Отечеству, служа главным образом конечно же лицам, ты прав, ещё более служа себе да себе, он эту пользу Отечеству всё-таки принесёт непременно, а ты, умник-разумник, с тремя факультетами, по случаю только не доктор прав, семи пядей во лбу, препорядочный человек, какая от тебя-то родному Отечеству прибыль?

— Не спорю, от меня родному Отечеству прибыли никакой, да стоит ли его малая польза той жирной грязи, той удушливой вони, в которой Иван-то Фёдорыч уж измарался и ещё не раз, не два измарается по уши?

— Да, твоё неведенье возвышенно и благородно, ещё лучше, что проникаешься жаждой остаться возвышенным и благородным до конца своих дней, без пятнышка грязи, в одеждах белейших, красну девицу сейчас под венец, хоть с Жуковским слёзы пролей, хоть с Карамзиным воспой ручеёк под кустом, да что ж, по-твоему, в таком случае общему благу пусть служат одни подлецы да балбесы?

— Что ж благородному человеку избрать?

— Благородному человеку пристало избрать свой особенный путь, поспеши, время твоё не ушло.

— Это путь между благородством бездействия и бесчестностью службы?

— Скорей между наивностью и трезвостью мысли, между ничтожеством эгоизма и службой Отечеству.

На другой день его затерзали восторгами, к которым вовсе он не был готов. «Притворная неверность» сделалась популярна. Все возжелали давать её на домашних спектаклях. Со всех сторон адресовались к нему с нижайшими просьбами одолжить свой список на самое короткое время. Заниматься списками ему было лень. Он оказался принуждён обстоятельствами отдать «Притворную неверность» в печать, понадеясь, что затем его оставят в покое. Покоя пока не предвиделось. Его расхваливали в «Сыне отечества».

«Заметим при сем случае одно обстоятельство в переводе комедии. Переводчики, по примеру некоторых других новейших писателей, дали почти всем действующим лицам имена русские, заимствованные от собственных имён русских городов, рек и пр. ...Мы пойдём ещё дальше и спросим: почему нельзя на театре, по древнему русскому отличительному обычаю, называть людей по имени и отчеству? Доныне это было в обыкновении в одних фарсах: для чего не вывести того же в благородной комедии? Это не так трудно: стоит отличному писателю показать в том пример...»

Впрочем, шум был короткий, вспыхнул и спустя месяц угас. Вдруг всё отрезало, точно ножом. Да и что ж его театральные вздоры, когда в литературе извергся вулкан. Карамзин издал первые восемь томов своей «Истории государства Российского». Три тысячи экземпляров обширного учёного сочинения были разобраны в какие-нибудь три недели — дело в России до той поры небывалое. Говорили, что усидчивый автор на своём предприятии заработал тридцать тысяч рублей, — в России литературным трудом никто никогда таких деньжищ и близко не получал. Издатели тотчас принялись торговать второе изданье и купили его за пятнадцать тысяч рублей — уверяли, что подобное предприятие невозможно и в коммерческой, много читающей Англии. Все кинулись в первый раз знакомиться с своеобычной историей Отечества своего, до сей поры никому не известной. Даже светские дамы в сторону отложили жеманные романы Жанлис и впервые непривычные очи вперили в тяжеловесные учёные примечания. Карамзин стал везде нарасхват. Карамзин был во все дома приглашён. Во всех салонах Карамзин стоял и сидел в самом центре внимания, поклонения и бессчётных, самых лестных похвал. В честь Карамзина давали торжественные обеды, на которых внимали всякому слову Карамзина, как правоверные внимают священному слову пророка. В своём-то отечестве? Помилуйте, да подобного казуса не приключалось во все времена!

Вот это так настоящий успех!

Только лошадей не выпрягали из кареты Карамзина, как перед тем лет за тридцать лошадей выпрягали из кареты великого старца Вольтера и сами впрягались в оглобли гурьбой, чтобы с неслыханным торжеством проволочь по проспектам и переулкам Парижа.