Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Так поступая, как вы поступаете, вы никогда не создадите трагедии, ваш идеал.

— До идеалов ли мне!

— Ваша правда. Как не совестно вам сочинять эти легковесные штучки? Одну — я ещё понимаю: тоже проба пера, впрочем, проба пустая. Однако вторую? И третью?

Александр понурился, совестясь в самом деле:

— Меня попросили — я не сумел отказать.

— Чувство похвальное, однако ж беру на себя неудобную смелость напомнить, что вы помощью этого славного чувства зарываете в землю не один ваш настоящий талант, но и себя самого, так часто шутя сочиняя на случай.

— Да есть ли талант, вот ещё в чём проклятый вопрос?

Чаадаев нахмурился, и голос его потеплел:

— Полно, мой друг, я ещё помню счастливое время, когда не слыхал даже тени сомнений от вас.

— К сожалению, но то счастливое время молодого безумства я же сам, и давно, упустил.

— Примите в компанию, станем вместе жалеть, однако ж учредитесь философом, а вы же философ по натуре своей, так рождён, и откроется вам, что вы не только многое упустили, но ещё больше нашли.

— Каким образом?

— Вы что же, мою мысль не следите, мой друг?

Александр улыбнулся от удовольствия так говорить, как Чаадаев только умел:

— Даже слишком слежу.

— Тогда неловко подсказывать вам, но я таки подскажу, нынче вы не в себе, что сомнение — это начало познания, и вы, стало быть, на верном пути, познавая себя, ибо, лишь познавши причины причин, вы исполните счастливо то, что задумано вами исполнить.

— Сомненье, с другой стороны, убивает смелость ума, а творчество, сами судите, что без неё?

Чаадаев задумался, отступивши два шага назад, поджав свои пухлые губы, точная фигура мыслителя, застывшего на распутье ума:

— Смелость, говорите, нужна? Не извольте крушиться, смелость воротится к вам, так что сомневайтесь без всяких сомнений, однако ж не забывайте притом, что одному из образованнейших умов не одного только нашего прескучного времени ни к лицу как будто тешить себя, тем паче толпу скудоумных, бубенцами шута. Для вас, говоря без костюмов, настало время упорного, систематического труда, и прежде немилостивого труда над собой, без этого можно ли уловить дух высокой комедии, а уж дух трагедии, точно, останется нам недоступен. Не в службе вам надобно, а в свой кабинет, и запритесь на три замка от докучных просителей пустых водевилей крикливым актёркам на бенефис.

— В этом городе никакой систематический труд для меня невозможен, убедился вполне.

— С этой истиной, пожалуй, должен я согласиться, тогда возвращайтесь с Богом в Москву, где, я помню, трудились вы беспримерно, мне на зависть, в насмешку другим.

Александр призадумался, уткнувши подбородок в кулак, погружаясь в счастливое, но несчастное прошлое:

— Да, оно так, хорошо бы, науки вдохновляли меня беспрерывно, день ото дня, однако, страшусь, нынче в Москве ещё хуже, сгорела наша с вами Москва.

— Сгорела и встала из пепла.

— Да ехать нельзя.

— Отчего нынче так?

— Матушка меня слишком любит, ни над чем трудиться не даст, вдвойне над собой.

— Запритесь.

— Жить не могу взаперти.

Чаадаев словно бы с глубоким презрением поглядел на него, затворник извечный, хоть и гвардейский гусар, молодец, и с неудовольствием наставительно произнёс:

— Я полагал, вы душой и летами старше.

— Тогда как мне с недавних пор показалось, что я слишком уж молод, так что даже не смыслю ни в чём!

— Мой друг, разрешите напомнить преизвестное вам: надобно быть об себе высокого мнения, чтобы быть в состоянии подняться на должную высоту. Вам ли недоставало его?

Александр всё сутулился, часто менялся в лице:

— Что за вопрос! Я и нынче высоко себя ставлю, да есть что-то выше меня, что упрямо преграждает мне попасть на мой истинный путь, который, правду сказать, погрузился в туман.

— Тогда взгляните на Пушкина, племянника, а не дядю; мне его стихи вы похвалили, благодаря вашему мнению поимел я охоту познакомиться коротко с ними и с ним.

— В недавнее время мне льстилось прочесть ещё лучшие.

Глаза Чаадаева потеплели.

— Он отъявленный шалопай. Не в пример вам, как заведёшь с ним беседу, недостаёт и того и другого, однако ж в нём я всегда нахожу какую-то дьявольскую потребность неутомимой, впрочем, от всех досужих укрытой, работы, и вы поглядите, как этот мальчик шагает всё вперёд и вперёд у всех на глазах.

Александр потупился, однако ж не сдержал тягучего своего огорченья:

— Пушкин нынче от меня отвернулся.

— Глупость Пушкина я имел неудовольствие видеть. Надеюсь, с ним драться не станете, нет?

— Драться не стану.

— Я желал сперва ваше слово услышать, прежде чем вам указать, что станет время — от вас отворотятся решительно все.

— Начало положено, есть и другие, которые отворотились уже, пророчество ваше легко.

Чаадаев заговорил с убеждением, с холодным неприступным лицом:

— Пока что отворотились слишком немногие, сущие вздоры, хотя этот жалкий болван Якубович с упорством маниака повсюду перед отъездом твердил, что вы повели себя в этом деле как трус, там с тем укрылся за хребтами Кавказа.

— Как верить подобному дураку?

— Что ж, презренное большинство охотно верит тому, кто всех громче глотку дерёт, вам феномен этот надобно знать. Однако ж в вашей сплетне гаже то, что Завадовский тоже строил намёки.

Александр побледнел, вскинул вспыхнувшие гневом глаза:

— Так даже и он? Этот вылитый англичанин, эта воплощённая британская честь? Его поступка уж никак не пойму!

— Такой загадки отчего не понять? Завадовский как-никак застрелил человека и желал бы по этой причине свою вину переложить на другого, а дурак Якубович пошлой своей болтовнёй в тех гостиных, куда пускают его, подал здравую мысль, что переложить весьма удобно на вас. Вы промолчали в ответ, а тот, кто молчит, в мнении пошлых людей всегда кругом виноват.

— Не оправдываться же мне перед всеми?

Чаадаев согласно кивнул:

— Разумеется, нет. Порядочный человек оправдываться ни перед кем не способен, его правилам оправданья противны, которые, согласитесь, много выше тех правил, которые себе заводит толпа.

— Что же мне делать теперь?

— Вам? Ничего. Надо жить.

— Жить? Да как же мне жить, покрытым бесчестьем? По-прежнему я жить не хочу!

— Простите, мой друг. Я и без того ужасно изменил моим правилам, ваши одинокие прервав размышления. Простите меня ещё раз. К тому же на подмостках сызнова что-то дают, кажется, дивертисман, я удаляюсь, а вы?

Александр почти не слышал его:

— Покорно благодарю, я остаюсь.

— Прощайте, мой друг.

— Если я вас правильно понял, я тоже должен сказать вам: «Прощайте»?

Чаадаев только приулыбнулся в ответ своей холодной странной улыбкой: