Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Он без иронии утишил напрасные страхи:

— Военные поселения опоясали нашу западную границу, потому что Европа вновь против нас, и в этом единственное их назначение, чтобы, в случай чего, не допустить неприятеля в другой раз до Москвы. Что же касается страстей честолюбца, полно тебе, опасаться его не приходится. Каково повиновение, доказывают волнения в Новгородской губернии. Чутьём русского человека мужики новгородские почуяли беду безысходную в поселениях и возмутились воле правительства. Против поселений пришлось двинуть батальон Перновского полка с артиллерией, по мужикам стреляли, рубили их саблями, после усмирения многих прогнали сквозь строй, лишь после сих строгих мер они покорились начальству, однако лишь внешне, я полагаю. Какая там каста, помилуй? Несчастные люди!

Трубецкой вздохнул тяжело, надолго задумался.

— Правда твоя, один ненавистный начальник может быть причиной восстания его воле вверенною части, и тогда какая возможность к усмирению озлобленных, имевших средства к отпору! Кто может поручиться за то, что небольшое даже неудовольствие не породит страшного бунта, который, вспыхнув в одном полку, не распространится в мгновение ока по целой округе? И возможно ль предвидеть, чем окончится такое восстание вместе соединённых многих полков?

Ему надоело без смысла вертеть сигару в руках, но разговор его увлекал, отчасти как упражненье ума, и он, закуривая от уголька, который выхватил из камина щипцами, сказал:

— Против этого средство простое.

— Интересно, какое, скажи?

Он улыбнулся, бросил в камин уголёк и водворил на место щипцы:

— Не иметь поселений.

— Да в том и беда, что содержание армии слишком недёшево обходится государству, в казне и без того дефицит.

Он затягивался сигарой, рассеянно глядел на огонь, неторопливо, с перерывами перечислял науке известные меры изжить дефицит и прибавить дохода казне:

— Надобно торговать, надобно развивать мануфактуры, ремесла, заводить всё новые и новые доходные отрасли, менее тратить на дармоедов-чиновников, коих у нас легион, не для дела, для подписи только, и государство станет богатым, армия же уменьшится за ненадобностью, как она уменьшилась в Англии.

— За ненадобностью, ты говоришь?

— Именно так.

Трубецкой задумчиво почесал подбородок:

— Каким образом?

— Довольно простым: кто широко торгует друг с другом, тот лишается причин воевать.

Трубецкой удовлетворённо кивнул, точно экзамен от него принимал, и заметил:

— Я вижу, тебе следует основательно ознакомиться с Монтескье, нынче все порядочные люди у нас учатся у этого мыслителя разумению истины.

Александр отмахнулся, не обижаясь на этот невинный совет, в последний год набивший оскомину беспрестанным своим повторением:

— С Монтескье я знаком.

— Неужто? Уже прочитал?

— Даже несколько раз.

— Когда ты успел?

— Ещё до войны.

Трубецкой швырнул окурок в огонь:

— Однако, я вижу, твои чтения случились давно, без системы, без цели, ты, чай, успел позабыть, что с ростом торговли и ремесла растёт и богатство, а богатство, в свою очередь, не может не усилить бессмысленной роскоши, этого вечного врага добродетели, этой истинной матери всех наших пороков, погубительницы древних и новых народов. По мере того как водворяется роскошь, умами овладевают частные интересы, изгоняя общее благо, и в том вернейшая погибель для общества.

Он улыбнулся:

— Монтескье, коли я, разумеется, правильно помню, причиной роскоши называет неравенство. При равном распределении полученных государством богатств роскоши не случается, а для распределения равного лишь надобно то, чтобы закон каждому давал столько, сколько необходимо для жизни, а людям, которые довольствуются только необходимым, не остаётся делать ничего, кроме славы для себя и Отечества, так уверяет нас твой Монтескье.

Трубецкой спросил как-то нервно, поспешно:

— Так ты хотел бы учреждения равенства?

Зная, как невозможно равенство, по крайней мере в нынешних обстоятельствах, он на вопрос не ответил, а только сказал:

— Я хотел бы, чтобы душу каждого гражданина сжигало стремление к славе, к славе своей и к славе Отечества.

— И для этого хотел бы учреждения равенства?

Он вынужден был объясниться:

— Нынче равенству никакой возможности нет, так какой смысл об нём толковать?

Трубецкой всё настойчивее вопрошал, так что, казалось, экзамен превращался в допрос:

— Стало быть, и желание славы нынче у нас невозможно?

Сигара истлела, засыпавши пеплом ковёр, Сашка снова станет ворчать, людоед, да и прав, и он бросил её и сказал, поднимая щипцами откатившееся полено и снова укладывая его в почерневшую пирамиду:

— Не совсем так. Порядочным людям следовало бы, прежде чем браться за Монтескье и Руссо, изучить основательно историю древних и новых народов, первейшую из наших учительниц.

— Постой, но ведь именно Монтескье излагает историю древних! Чего же ещё?

Скрестивши руки, глубоко откинувшись в кресле, наблюдая, как снова частыми вспышками разгорались дрова, быстро чернея и вдруг покрываясь беглым огнём, он развивал свою любимую мысль:

— Монтескье извлекает из фактов истории определённые выводы, которые полагает в основание разумного общественного благоустройства, и его философские выводы справедливы настолько, насколько сам Монтескье погрузился в историю, а наши порядочные люди не в состоянии проверить его, принимают чуть не каждое слово его слепо на веру, восхищаются громкими фразами, что вот, мол, свобода прекрасна и прочее, оттого, что они все, сколько я с ними знаком, получают воспитанье домашнее, немногие после того отбывают краткое наказание в корпусе, где программы довольно обширны, ведь мы обожаем размах, да дельных наставников днём с огнём не сыскать, а с университетским образованием у нас порядочных людей единицы. Это во-первых, а во-вторых, истинное знание этой науки, лучшей из всех, вселяет дух героизма, хотя бы на время, и в самую очерствелую душу. «Князю Святославу взрастшю и возмужавнно, нача вой совкупляти многи и храбры, и легко ходя, как пардус, войны многи творяше. Ходя воз по себе не возяше, ни котла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испёк ядяше, ни шатра имяше, но подклад постлав и седло в головах, тако же и прочий вой его вси бяху. И посылаше к странам, глаголя: «Хочю на вы ити».

— Ну, ты, вижу, слишком суров. Домашнее ли воспитание, корпус ли, университет, равно едино, нельзя не согласиться с тобой, что в образовании главнейшая вещь — это всегда и повсюду образование себя самим же собою. Иль я не прав?

— Ты прав, соглашаюсь охотно, истина непреложная, да без предварительных серьёзных познаний в древней и в новой истории Монтескье едва ли доступен даже самым порядочным людям, самостоятельно образовавшим себя. Втолковывают себе одни превосходные выводы, вменяют в обязанность следовать им, не разумея о том, что вся суть этого рода выводов в применении к обстоятельствам русским, покричат-покричат да разойдутся ни с чем. Слыхал я не раз.