Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Трубецкой дружески улыбнулся, мягко ему возразил:

— Нет, полно, с этой стороны ты нисколько не прав, даже удивительно мне, как о пустоте наших прений можешь ты говорить. У Монтескье научаемся мы, каким разумным общественным положением заменить нынешний несправедливый, неразумный порядок вещей.

— Я опять соглашусь, что у Монтескье, не у него одного, можно научиться и этому, однако ежели только об нём одном толковать, так он неизмеримо большему учит.

— Это чему ж?

Александр поворотился к нему, поглядел ему прямо в глаза, соображая узнать, в самом ли деле тот обременился жаждой познанья или по простоте своей из каких-то видов экзаменует его:

— Ты припомни, он говорит, что строй обществ при их возникновении устанавливается главами республик и что одна из причин процветания Рима состояла именно в том, что все его цари великими оказались людьми.

— Я об этом именно помню, так что же, по-твоему, из этого следует применительно к нам, любопытно узнать?

— А из этого, по-моему, следует то, что ещё слишком мало узнать, каким должно быть разумное, справедливое общество, и слишком важно для нас, какие люди положат ему основание и станут его продолжать. Таким образом, по моему убеждению, нам прежде всего необходимы великие люди.

Трубецкой рассмеялся, укоризненно покачал головой:

— Так это и всё? Однако ж в России никогда не бывало в них недостатка!

— Ну, временами и такие несчастья случались.

— Когда ж?

Он вновь рассеянно наблюдал, как резвилось пламя в камине, припомнил неторопливо, устав от ненужного спора:

— И в старые, да и в новейшие времена. Припомни хоть Ольгу, супругу убиенного Игоря, она жестокой была, но отнюдь не великой княгиней. А нынешний наш государь? Получив власть после столь странной кончины родного отца, обещал он, впрочем, большей частью намёками, отменить постыдное право владения крепостными людьми, да вкруг себя не отыскал никого, кто бы ему посодействовал в том, а пойти против желания всех, как свойственно одному великому человеку, до сей поры не решился, кишка, брат, тонка.

— Оттого что не понимали его, а нетрудно было понять, и вот ныне порядочные люди должны способствовать пониманию несправедливости и неразумности привилегий и права владения, первейшей в чреде привилегий.

— Уж не усердствовать ли и матушке моей с Монтескье?

Трубецкой громко отрезал, явным образом оскорбись за сердечные свои убеждения:

— Без понимания верного справедливого и несправедливого порядка вещей движенье вперёд невозможно, вот что твёрдо пойми, во благо себе.

— Пониманье необходимо во всём, да одного понимания слишком уж мало, как об этом твердит история на каждом шагу, надобно величие духа, чтобы решиться на правое дело, и трезвость ума, чтобы довести его до конца, а у нас, куда не взойти, все ораторы, которые пламенно полагают, что великое и преполезное дело творят, когда между собой или даже публично поносят жадного карьериста, слишком явного дурака при звёздах или прочих, то есть именно этих твоих, не разумеющих зла и добра в привилегиях.

— Так ты не станешь бранить ни карьериста, ни дурака?

— Помилуй, к чему? Уж когда пришла охота бранить, так с себя начинать!

— Очень жаль.

Он склонил голову набок и улыбнулся:

— Ну, право же, не сердись на меня, коль дурак.

Трубецкой поднялся, точно бы был виноват:

— Сердиться? Что ты, помилуй, я на тебя не сержусь. Однако поздно уже, мне пора.

Они дружески пожали друг другу руки, однако на сердце у Александра было по-прежнему тускло, томительно, тяжело, и ему не спалось. Возвратившись к камину, пристроившись в кресле, вытянув согреть ноги к огню, он по памяти раздумчиво перелистывал Нестора, отыскивая деяния тех, кто был велик не столько в делах кровавой войны, сколько в делах благоустройства и процветания деревянной Руси, но всё не виделось конца и края набегам да войнам, и слишком мало находилось великих устроителей Русской земли.

Не оттуда ли, не из тьмы ли веков, не от вечных походов и распрей тянутся все наши несчастья и беды? Не потому ли умеем мы побеждать и грознейшего ворога, с какого края земли ни пришествовал к нам, а примемся править дела да хозяйствовать — и самое богатство своё пустим от нерадения по ветру, а уж нарастить, прибавить его сравнительно с дедами, об том и что говорить.

На другой день, ночью почти не ложась, ничего не решив, с тяжёлой головой, с неуспокоенным сердцем, поспешил он явиться на репетицию своего водевиля.

Театр в самом деле был отстроен на славу. Впрочем, по внешности от допожарного мало чем отличался, тем же оставался огромный прямоугольник из камня, тот же портик с колоннами и барельефом, изображавшим бога искусств Аполлона. Извнутри же театр был целиком обновлён и увеличен значительно. Широкая парадная лестница вела в зал, который без красного слова повеличать можно бы было великолепным. Вместе с прочими зал этот образовывал обширное вкруг зрительного фойе, каким едва ли могли похвалиться и театры европейских столиц. В зрительном насчитал он пять ярусов лож, по двадцать четыре во всяком ряду, не включая шести бенуаров и трёх галерей для райка. Прямиком против сцены расположена была государева ложа, четырьмя кариатидами разделённая на три отделения, разубранная голубым бархатом, отороченным золотом. В партере, так сказали ему неотвязные доброхоты театра, размещалось триста шестьдесят кресел и стульев. Всего только за час, Александр Сергеич, только представьте себе, поверх кресел и стульев возможно настлать другой пол вровень со сценой, так что хитростью архитектора образовывался громадный зал, пригодный для маскерадов тысяч на десять или двенадцать танцующих. Потолок расписали аль-фреско. С потолка люстру спускали, в которой укреплены были лампы, сказали, свыше двухсот. Едва он ступил, как увидел, что в зале уже царил Шаховской. Пухлое лицо словно сделалось шире и густо блестело струившимся потом. Дряблые щёки и подбородок толстыми складками лежали на белой косынке, кое-как прикрывавшей короткую толстую шею. Спутанные редкие тонкие космы неопределённого, по старости, колера воинственно торчали вкруг беспокойной большой головы. Беспрестанно дёргая их, каким-то особенным образом закручивая свой длинный бесформенный нос в кулаке, извергая молнии быстрыми глазками, Шаховской визжал и картавил, проглатывая, должно быть мешавшие, буквы, всякий раз по-иному заменяя одну на другую, так что не находилось возможности приноровиться к нему, и останавливал репетиции, едва актёры успевали проговорить несколько фраз:

— Читай своим голосом! Своим голосом, миленький дурак, тебе, тебе говорю! Нет, чёрт побери, что за дрянь! Ты, миленькая дурища, уха у тебя нет! Где у тебя, ну, где у тебя, вот повтори, повтори, размер стиха где у тебя, сама рассуди? Ах ты миленький, ах ты подлец! По трактирам шляешься, а роли не учишь! Вот ты погоди у меня! Ты у меня насидишься! Чёрт подери, кого ты мне представляешь, кого? Миленькая дурища, барыня, барыня же она, не кухарка! В прачки тебе надо было пойти, а не на сцену, уж нет! Ну, завыл, зарычал! Изъясни человеческим голосом, это тебе не плац-парад, но театр! Стой, миленькая дурища, здесь у тебя каша, каша во рту! Что ж ты, милый дурачок, сукин сын, черти тебя унеси, опять зазюзюкал! Ты же с дамой, скотина, с дамой изъясняться изволишь, а не с вертихвосткой бранишься за то, что она бранится с тобой! И ты, миленькая дурища, за какой надобностью губы-то, губы сердечком сложила? А ну, раскрой рот, обезьяна, раскрывай, тебе говорят!