Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Об этом вы тоже обогатились в газетах?

Неприязненно взглядывая по сторонам, невысокий, красивый, не слушая, должно быть, его, Тургенев резко спросил:

— Вы застали Карамзина?

Вытягивая ноги под стол, приготавливаясь к долгой беседе, пусть в клубе стряслась, так что ж, чего не приключится на свете, Александр лукаво отклонился от истины:

— К несчастию, я опоздал.

Тургенев дёрнулся, угловато склонился к нему, вперил мучительный взгляд куда-то ему за плечо:

— Вы упустили сюжет для комедии: великий человек, окружённый дураками и сволочью.

— Помилуйте: сюжет ваш слишком не нов. Когда, укажите мне на скрижали, великого человека окружали равно великие? Оттого, мне мнится по глупости, великий человек и велик.

— Беру вашу мысль, а всё ж, согласитесь, противно. Отобедали, в общем, тихо и мирно, и то: не Багратиона тешили в клубе в Москве, а после обеда мягкий, застенчивый Карамзин из благодарности, из понятий о правилах деликатности принялся рассуждать с членами клуба и коснулся до политической экономии, Бог весть с чего. Балугьянский, наш ректор, профессор и статс-секретарь, затесался с ним в разговор. Николай Михайлович его озадачил, да это не слишком и мудрено, известное дело наши профессора. Отвечать бы было нетрудно, да Балугьянский, к моему удивлению, принялся плести такой сущий вздор, какого я уж никак не ожидал от него, ну дурак, ну тупец, так есть же предел!

Александр усмехнулся:

— Помилуйте, дуракам и тупцам сам премудрый Господь никакого не поставил предела.

— Это бы всё ничего. Едва Карамзин удалился, поднялись такие толки об его бессмертном и для русских неоценимом творении, что хоть криком кричи, мочи нет, понять не могу, как не повредился в уме.

Он серьёзно спросил, приглядываясь к нему:

— И вы, опасаюсь, кричали?

Улыбнувшись нехотя, криво, точно с брезгливостью отряхивал губы, гадость налипла, чёрт знает что, Тургенев отрицательно покачал головой:

— Было сбирался, да кстати заронилась здравая мысль о метании бисера перед свиньями. Чтобы желчь улеглась, взял в руки газету, по несчастию случая, нашу. Боже мой, что за вздор!

— Однако, я полагал, вам не тайна, газеты нарочно придуманы для помещения вздора, для чего же ещё?

— Э, как не знать, истина слишком простая!

— И что ж вы нашли?

Так вот, лорд Стангон, объявляется нам, сказал речь, в которой имел честь доказывать, что великая Англия должна водить побеждённую Францию на помочах.

— Чему ж удивляться, Британия желала бы водить на помочах весь мир, как моя матушка в малолетстве водила меня, и даже Россию, и нынче Россию, сдаётся, прежде всего.

Сутулясь, собирая складками лоб, склонив голову над крышкой стола, точно иголку искал, Тургенев ответил с яростной, но усиленно сдержанной злостью:

— По этой причине я бы крайне желал скорейшего перевода «Истории государства Российского» на все европейские языки, первый английский, англичанам в науку.

Александр был до того потрясён оригинальностью сего аргумента в европейской политике, что не сдержался, да и сдерживать себя не хотел, довольно громко вскричал:

— Боже мой, для чего?

Тургенев поднял глаза, горевшие гневом, точно поднимался в штыки:

— Дабы господа европейцы изволили доподлинно знать, что Россию никому ни в какие века не удавалось водить на помочах, даже татарам.

На вскрик его обернулись, это мгновение отрезвило его, и он, двинувшись в кресле, точно сесть поудобней хотел, сел привольно, обхватил себя руками за плечи, сообщил с прозрачной улыбкой:

— Слышно, французы и немцы уже взялись перевести, да не отрывки, а разом восемь томов.

— Самое время, знакомство с Россией впрок им пойдёт. Вы, конечно, читали?

— Как не читать.

Положивши небольшие изящные руки на крышку стола, часто взглядывая ему прямо в глаза, точно ждал и вот дождался наконец своего собеседника, Тургенев заговорил негромко, неторопливо, но страстно:

— Я читаю её всякий вечер. Выразить невозможно: я чувствую неизъяснимую прелесть, некоторые происшествия нашей истории, проникая в самое сердце, как молния, роднят меня с русскими древнейших времён. Всюду что-то родное, любезное! Кто может усумниться после того в чувстве патриотизма? Но что он иногда говорит! Надо бы было прямо сказать, что история народа самому народу принадлежит, смешно дарить ею царей, тем паче, что добрый правитель никогда не отстраняет себя от народа.

— Полноте, так же и злой.

— А нашествие татар и Батый? Ужасная эпоха, не правда ли? Никогда не чувствовал я того, что чувствовал, читая описание несчастий России, тогда постигших её. Интерес как будто далёкий по времени, однако ж такой близкий для сердца, которое не только сильно чувствует горькие беды России, но даже умеет ценить великодушие и патриотизм. Мне не осталось больше сомнения, что русские показали себя в те поры в своём истинном народном величии. Чувство, что сам я происхожу из презренных татар, никогда не ослабляло во мне чувство России, но в это чтение я происходить желал бы от русского. Однако все эти прекрасные чувства до шестого только волюма, где Иоанн Третий и Россия при нём. Конечно, приятно, в особенности с начала, видеть твёрдые успехи благоразумного единовластия, однако не знаю, как изъяснить, только с ним вместе Россия приемлет какой-то вид мрачный, покрывается трауром: она, истинно, поднимается из уничижения своего, но поднимается заклеймённая знаком рабства и деспотизма, которые извещают, что приобрела и чего лишилась она.

Тургенев трудно сглотнул, облизнул пересохшие губы, жадно выпил вина, стоявшего перед ним, жестом предлагая ему, придвигая бутылку и свежий стакан, точно в самом деле поджидал собеседника, и угрюмо заговорил:

— Не знаю, как вы, но я все, даже междоусобные войны, читал если не с удовольствием, то с интересом великим. Сердце билось то за одного, то за другого, за несчастных князей. В царствование же Иоанна Васильевича я желаю успехов России, но, право, как существу, от нас отдалённому, которому воссылаем желание рассудка, но не чувствования сердечные: как Мемнон, стоит она неподвижная и льдяная, нечувствительная к частной судьбе детей своих, столь её любящих, столь преданных ей. Я замечаю на этих холодных страницах, что наш мудрый историограф, побеждая рассуждением систематическим порывы своей, без сомнения, благородной души, заботится только об том, чтобы представить царствование Иоанна Васильевича выгодным и даже для России счастливым и скрыть и рабство подданных, и укоренившийся деспотизм. Я вижу в царствование Иоанна счастливую эпоху для независимости и внешнего величия России, благодетельную, по причине унижения уделов, его с благоговением благодарю как государя, но не люблю его как человека, не люблю как русского, так, как я люблю Мономаха. Россия достала свою независимость, однако сыны её утратили личную свободу надолго, слишком надолго, кажется, что навсегда. Её история с сего времени принимает вид строгих анналов правления самодержавного. Мы видим Россию важною, великою в отношении к Германии, к Франции, к прочим иноземным державам, но история России для нас исчезает. Прежде мы имели её, хотя и несчастную, теперь перестали иметь: вольность народа послужила основанием, на котором самодержавие воздвигнуло колосс Российский! Мы много выиграли, да много и потеряли. Русский не может не читать историю своего Отечества с сего времени с удивлением, но редко с любовью. Впрочем, правду сказать, до ужасов-то я ещё, видно, не дочитал, а пока инде кнут, инде название: Федька и подобные им.