Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Да, с этим я соглашусь, но эти ползки, как пришло вам на ум, зависят уже не от нас, что же, пусть так, по вине обстоятельств, но мы с вами просвещению служим.

— Следственно, время у меня ещё есть?

— Я вас не совсем понимаю.

— Я тоже не совсем понимаю себя.

— Мне представляется, это общая участь всех просвещённых русских людей. Мне тоже наскучило твердить всё об том да об том, чего мы желаем. Нынче, кажется, приходит то время, когда мне наскучит не только делать, но и думать. Представляете, вот будет славное положение, достойное человека мыслящего и просвещённого! Но всё это мне до того надоело, что Немецкий театр представляется мне наилучшим убежищем, где можно свободно думать лишь потому, что там говорят не по-русски. Представит ли вся Европа, отверстая для меня, возможность дышать и мыслить свободно? Возможно ли это, когда не слышится в сердце ни утешения, ни надежд? Бог знает, что станется с бедной Россией, но я убеждён, что я никогда для неё не стану ничем, и, может быть, никто ещё не станет на слишком долгое время. Я весь нравственно разбрёлся по мыслям пустым и, не видя нигде цели перед собой, перестаю размышлять и делаюсь заведённой машиной. Одна пружина из этой машины заставляет меня по утрам садиться за стол и читать со вниманием Сэя [101] ...читать со вниманием Сэя... — Сэй (Сей) Жан Батист (1767-1832) — французский экономист, один из родоначальников вульгарной политической экономии. , потом обедать идти, а после обеда другая пружина приводит меня за Руссо, но тут машина слабеет, и я с удовольствием иногда слышу отголоски души моей. И теперь эти отголоски есть самое приятное, что я в жизни имею, потому что они отторгают меня от действительности. Другие отголоски души, которые обращают меня к миру физическому, к Отечеству моему, имеют противоположное действие: они потрясают мне сердце, но вместе ослабляют силы душевные. А что я теперь более машина, чем мыслящее творение, в том, к несчастью, ежедневный опыт меня уверяет: ни на что не могу решиться, даже в безделицах, и всё предоставляю течению случая. Неприятно и скучно не быть в состоянии отвечать себе: что я? какая моя цель? куда сердце стремится своими желаньями и любовью своей?

— Полно скучать, у вас истинно важное дело в руках.

Внезапно поднялся, поклонился, Тургенев привстал, поклонился в ответ, и они разошлись, точно посидели друг перед другом минуту и сказали мнение своё о погоде. А между тем он сердился, возвращаясь поздней ночью из клуба домой.

Итак, в лице Николая Тургенева уже выдвигался в молодом поколении государственный человек, каких в России ещё не бывало, просвещённый, благородный и умный, несколько сбивчивый, несколько мягкий совестливой душой, но зато увлечённый определённым и важным практическим делом, что ужасная редкость у нас, мы отличаемся более в перепалках, в пылких речах. Чувствительный Карамзин внезапно занял почётное и почтенное место российского историографа. Чаадаев, надменный, скупой на слова, не мог со временем не сделаться первым истинно русским философом, а живой Пушкин, племянник, не дядя, первым русским поэтом, как Шаховской, в благородной страсти своей нередко похожий на скомороха, уже не без права на то почитался из первых русских комедиографов и королём русской сцены к тому же, а Ермолов, без сомнения, оставался, после устранения прочих, самым прославленным полководцем, не без права, не без заслуг, хотя, кажется, нынче у Ермолова всё впереди, проконсул Кавказа.

Так что же они оставляли ему? На какое поприще его задвигали своими то громкими, то притаёнными, одинаково благодетельными деяниями, на котором великое свершилось бы не другими, счастливыми, а им самим, одиноким, отторгнутым от себя самого?

Что за притча!

Однако ж пусть одиночество, пусть тьма неизвестности, как ни крути, а ему второго места не надо.

Сознанием, что предназначен на место второе, может быть, третье, терзался он постоянно, и всё же прямого ответа, где его первое место, не находилось никак, и жалчайшая участь предугадывалась им впереди.

Одно только дело, пресмешное и нудное, без труда обременяло его: в месяц раз он целые сутки дежурил в Иностранной коллегии, единственно для того, чтобы принимать почту от, всё впопыхах, со всех концов света прибывавших курьеров.

Явившись в положенный день к шести часам пополудни, расписавшись в толстейшей шнурованной книге, что в полной исправности такой-сякой на пост заступил, негодуя, что гораздо большего стоит, чем истратиться на подобную грошовую дребедень, он долго с упорством оскорблённого самолюбия прочитывал, уже с новым вниманием, Карамзина при слабом свете одинокой свечи, казна экономила сильно, а своих свечей прихватить позабыл, пока не слипались глаза, составлял столы в молчаливой пустой канцелярии, подкладывал шинель под себя, накрывался свободной полой, точно делал поход, и долгая ночь бесконечно тянулась без сна на его бивуаке, истерзывая горьчайшими думами.

С какой жалкой целью заставляли его ночевать в пропылённой, загаженной канцелярии, этом капище чернил и бумаг? Какие сердечные тайны государственной дипломатии он тут охранял? И это вперёд на целую жизнь?

В ночной тишине, сильно пахнувшей нежилым помещением и мышами, грызущими фолианты, составленные из донесений, строго секретных, европейских, американских, турецких наших посольств, чем-то удивительным, сильным, зловещим особенно ясно и грустно манил его новый, не прозябший ещё, как он сознавал, но уже прозябающий, беспокойно толкающий, как женщину толкает дитя, странно волнующий замысел, героем которого был человек благородный и умный, лишённый или доброй волей лишивший себя полезного дела, ужасно по этой причине смешной, а вкруг этого глупого умника, говорящего вдохновенно-длинные речи, сонм знакомых людей, может, быть, собственный дядя, старик, Настасья Семёновна, добрая, однако ж препустейшая тётка, Элиза, при одном воспоминании о которой он густо и неизменно краснел, может быть, этот счастливый, улыбчивый генерал, кто-то ещё, ненавистно болтливый, чем-то странно походивший на Греча, оратора неизменного, едва покидал перо журналиста, э, да мало ли кого возможно было бы туда поместить и зло насмеяться над всеми, а пуще всего над собой, дураком, уж больно сам-то хорош. Впрочем, замысел, робко скуливший в душе, оставался пока что болезненно набухающей тайной для многих, по двум-трём намёкам раскрытой очень немногим, самым близким друзьям, теребивших его неумолчно, чтобы он поскорей начинал, и словно какую-то ужасную тайну, если назреет, прорвёт наконец, сулил открыть ему самому, должно быть, наипоследняя проба пера, чтобы проверить и поверить в себя, как давеча он твердил Чаадаеву, встретясь случайно в фойе.