Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Однако ж в замысле этом, особенно в ночной тишине, слышалось что-то ещё, какая-то новая, какая-то свежая мысль и какая-то новая, как ни странно, ещё более глубокая тайна.

И что бы ещё, что за мысль, что за тайна могла это быть?

Неужели всего лишь подурачиться над всем и над всеми, с кем имел случай встретиться, жить, с кем перебросился словом, язвительным или пустым, кто, глупый и тёмный, бездельник и враль, поневоле его раздражал? Должен ли он всего-навсего посмеяться пуще иных над собой, несчастным балбесом, потерявшим дорогу к славе, к великим делам, всё ещё не отыскавший в себе себя самого?

Вот бы это открыть, вот бы куда заглянуть, но его дух был опутан и связан тиной бесполезных, смешных мелочей, которые с удивительной ловкостью не дозволяли ему всунуться наконец на свою колею, а без этого, без своей колеи, не нашедши себя, как посмеяться да подурачиться от души над собой и над всеми, с какой высоты? Что за смех, валяясь без дела, укрытый шинелью, на обшарпанных канцелярских столах?

Несколько раз он поднимался, заслыша гром колокольчика у дверей, впускал закутанного в шубу курьера, от которого так и несло настоявшимся хмелем дальних дорог, что в стужу, что в зной, принимал из скрюченных рук настылую дорожную сумку с сургучной печатью, отпускал с Богом посланца поспать, а сам чертыхаясь взгромождался на стол, чтобы глаз не сомкнуть.

Как бы и чем бы свой тревожный дух развязать, как бы и чем бы выпустить праздные силы на вольную волю, на бескрайний простор, где только и должен жить человек, родившийся русским, вечный скиталец, из Новгорода до Киева, из Киева до Владимира, из Владимира на Печору, за Уральский хребет и в Сибирь, залучить это волшебное свойство творить, творить всё, к чему бы ни прикоснулась душа?

Или вся жизнь на безделки, безделки во всём, спаси Бог, ежели не на что-нибудь хуже?

Уж и хуже стряслось, куда же ещё?

А ведь именно хуже, лишь одно хуже и гаже навязчиво, подло маячило у него впереди, слепая опасность падения в грязь, да и нет, едва ли только опасность, скорее лихая беда, караул благим матом ори, чёрт возьми.

Если голую правду сказать себе самому, благо бессонная ночь, да подлость безделья, да лютый мороз за окном, да несносная жёсткость стола по иностранным делам, всё в этой жизни беспутной, какой он с лихостью бестолковой жил-проживал всякий день, всё было погубительно для дерзкого духа его, всё было тлетворно, иссушительно, подло до слёз.

Подлее всего: мелкое дело, мелкая служба, мелкая жизнь, мелкое шутовство.

Трясина затянет, пойдут пузыри.

Он точно надышался угаром, спохватился теперь, спохватился кинуться вон из угарной избы, в жажде воздуха свежего, с тяжкой болью в груди и в висках, а не виделось, не имелось двери нигде, хоть ты волком завой, хоть в кровь расшиби кулаки, хорошо бы приснилась вся эта чёртова хмарь, так ведь нет, чёрт возьми, наяву, не приснилось.

Утром, когда он поднялся с канцелярского ложа, туманный от ночи без сна, явился выспавшийся, гладкий, сияющий Стурдза [102] Стурдза Александр Скарлатович (1791-1854) — чиновник Министерства иностранных дел, автор работ по религиозным и политическим вопросам. , счастливец, правая рука Каподистрии [103] Каподистрия Иван Антонович, граф (1776-1854) — глава Коллегии иностранных дел и управляющий делами Бессарабской области. В 1827 г., уволившись с русской службы, был избран президентом Греции, выступал за сближение с Россией. Убит заговорщиками. , приговорённый к смерти тайными обществами вольнодумцев Германии, избегавший неминуемой казни лишь тем, что кстати воротился в Россию, пригревшую немало мятежников, проследовал мимо составленных вместе столов с его измятой шинелью, приостановился, приподнял книгу, звонко с акцентом сказал:

— О, это величественный маяк на небосводе России! Эта «История» подобна громадному зданию, вышина которого обличает глубину и многотрудность прочного основания. Сам почтенный старец Шишков чистосердечно и публично отрёкся от прежних своих невыгодных мнений, об авторе сего сочинения. Граф Иван Антоныч почтил его знакомством своим, и между государственным человеком и государственным бытописателем дружба возникла, доверие упрочилось взаимное, они преотлично понимают друг друга и находят для себя особенное удовольствие в частных беседах, при коих присутствовать доводится и мне. Впрочем, должно сказать, что суждения Карамзина о Востоке отзываются предрассудками западной образованности, но это всё оттого, что нас решительно так воспитали.

И позавидовал, чёрт его побери:

— Хорошо вашей братии, Грибоедов: услаждаетесь поэтической прозой Карамзина во время дежурства, а отдежурил — и прочь, куда вздумал, вольной птице вольный полёт.

Противно зевая, повесив шинель на крюк возле двери, ощупывая небритые щёки, Александр проворчал, нисколько не соображаясь, что ворчит на начальство:

— Послушать, так у вас точно каторга тут.

Подряд ломая печати, раскрывая курьерские сумки, выгружая пакеты, в свою очередь, как и сумки, залепленные со всех углов сургучом, тут же раскрывая их один за другим, пробегая глазами бумаги, смуглый Стурдза, затянутый в вицмундир, с ровным строгим пробором на низко остриженной голове, небольшой и круглый как шар, весело отвечал — видно, что славно выспался человек:

— Полноте, я не об каторге говорю, да хлопот полон рот, вот где беда.

Причёсываясь, оправляя сюртук, тоскующий по Сашкиным щёткам; повязывая галстук на шею, Александр отвечал просто так, стосковавшись по звукам, лишь бы ощущение жизни себе воротить:

— Ваши бы хлопоты нам.

— Э, не беритесь так скоро судить.

— Судить не берусь, да дозвольте узнать, об чём так бурно хлопочете вы, разве пожар?

— Извольте. Депеши что, депеши так, пустяки; занести в книгу, откуда, об чём, от кого, составить выжимку в двух-трёх строках и — графу на стол, граф разберёт, коль горит. А вот дело важное: надобно отправить две миссии, в Филадельфию и в Тегеран. Поверенные в делах, натурально, назначены; за этим дело не станет, пруд пруди из начальственных лиц: кто друг, кто родня, кого знает двор — дорога известная.

— Кофе хотите?

— С удовольствием, благодарю-с.

Разжигая спиртовку, ставя воду на едва видимый синеватый походный огонь, Александр рассеянно слушал.

— Полети-ка в Северо-Американские Штаты.

— Пётр Иваныч?

— Он самый.

— Приятель Жуковского?

— А также Карамзина, из ихнего Арзамаса, по прозванию, помнится, Очарованный чёлн.

— Стало быть, таки дождался попутного ветру, не зря в Арзамас. Кто же второй?

— Мазарович Семён Иваныч, по-нашему венецианец, в прошедшем году служил лекарем при особе Алексея Петровича, а нынче, глядь, главнокомандующий испросил его к себе в дипломаты, лечить персиян, говорит, надоели ему.