Денис Драгунский - Дело принципа

– Вот! – закричала мама, – Ты вся в него! Вы все время умничаете и ничего не чувствуете.

– Неправда – сказала я. – Я все время думаю о том, что со мной делается. И вообще, что такое «чувствовать»? Чувства, мама, это много-много-много мелких-мелких-мелких мыслей. Таких маленьких, что по отдельности не ухватить. Они сливаются вместе – получаются чувства.

– Хватит, – сказала мама и хлопнула ладонью по своему этюднику, отчего маленькая фарфоровая чашечка с водой, стоявшая в нем, подпрыгнула и упала на землю, на лету обрызгав мамину юбку грязноватой акварельной водичкой.

Я вскочила с кресла, подобрала эту чашечку и сунула ее в этюдник на место, краем глаза увидев набросок. Там действительно был обозначен только контур сидящего в кресле человека. Так что мама и вправду могла бы нарисовать нас двоих с князем Габриэлем. Если бы я не стала перечить и задавать глупые вопросы. Вот так тихо села бы рядом в кресле, положила голову на плечо Габриэлю, а мама бы нас писала акварелью. Идиллия! А потом мы пошли бы в кофейню, которая открывается в двенадцать часов. Я запомнила. Это Петер сказал, что здесь есть что-то такое рядышком. Но вот почему у меня не получается, чтоб все было мирно и ласково?!

– Хватит умничать. Надоело, – сказала мама. – Я шесть лет в этом прожила. В этой пустой, холодной болтовне ни о чем.

– Нет, – сказала я. – Ты все-таки признай: он тебя любил, а ты над ним издевалась. Это правда. Ты имела полное право от него уйти, но говорить нужно все-таки правду.

– Ха-ха-ха-ха, – сказала мама. Она не рассмеялась, а вот именно что сказала «ха-ха». – Он вообще не понимал, что такое любить. Он любил только себя, свои фантазии, свои страдания. Я верю, что он страдал. Палач, который остался без работы, тоже страдает, тоскует без любимого дела. Это он издевался надо мной, а не я над ним. Он придумал себе злую жену. А до этого – злую девушку, в которую влюбился на вечере в салоне поэтов. Капризную, взбалмошную, своенравную, жестокую, сумасшедшую – какую хочешь – сама скажи нужные слова, если тебе не надоело. Придумал себе вот такую ведьму. И себя, который поклоняется ей, ползает у ее ног, а на самом деле совершенно не чувствует, не желает понимать, что этой женщине нужно. А ей нужно очень мало, как любой женщине. Ей нужно, чтобы чувствовали то, что чувствует она. Чувствовали вместе с ней, понимаешь, Далли?

– Ну и что же ты хотела? – спросила я. – Чего же это он никак не мог почувствовать?

Мама смотрела мне в глаза долгим тяжелым взглядом. Мне стало даже немножко не по себе. Я не решилась ее переспрашивать. Но, кажется, поняла. Но очень удивилась – ведь папа говорил, что мама редко пускала его в спальню. А потом и вовсе перестала пускать.

– И еще, – сказала мама, – он был очень жестокий человек.

– Почему был? Он жив и прекрасно себя чувствует.

– Не сомневаюсь, – сказала мама. – Был, в смысле, может, он уже изменился. Все-таки десять лет прошло с небольшим. Может быть, я была по-другому воспитана, но меня страшно оскорбляло, как он обращается с прислугой, с мужиками, как он зовет их всех на «ты». И даже не в «ты» дело, а в каком-то ужасающем ледяном презрении.

– Неправда, – сказала я. – И папа, и дедушка всегда заботились о мужиках.

– А твой дедушка вообще чудовище. Садист и убийца. Я знаю про все его подвиги. Даже в жестокой России, даже сто лет назад помещиков за это отдавали под суд и посылали на каторгу. А он живьем сжигал людей и гордился этим.

– Это сказки! – возразила я. – Папа мне сказал, что это полная ерунда. Какие-то дедушкины фантазии.

– Тем более, – сказала мама. – Фантазировать о своих феодальных подвигах вслух. Какой кошмар! Я всегда думала, куда я попала? Я образованна, начитанна, поэтична. Девушка из прекрасной семьи, из литературного круга вдруг оказалась среди каких-то феодалов двенадцатого века. Грубых, жестоких и самовлюбленных.

Мама замолчала и начала перекладывать кисточки в своем этюднике.

– Ты знаешь, – сказала я, – все это, конечно, ужасно, если это на самом деле так. Но я почему-то не верю.

– Что? – сказала мама. – Я говорю неправду?

– Нет, – покачала я головой и первый раз за все время погладила ее по руке. – Я ничего такого не сказала. Ты говоришь правду. Наверно. Скорее всего. Какое право я имею сомневаться в том, что ты говоришь правду? Но я, понимаешь, я, я… – я потыкала себя пальцем в грудь, – но я тебе не верю. Это ведь разные вещи, мамочка.

– И вот в таком умничанье, – сказала мама, – я провела шесть лет своей жизни. Заткнись, – сказала она. – Заткни свой философический фонтанчик. Сколько тебе лет?

– Шестнадцать. Буквально через пару недель, а именно тридцатого мая исполняется, прости, что напоминаю, – повинилась я. – Но иногда мне кажется, что сто шестнадцать.

– Вредно жить в имении и глотать книги, – сказала мама. – Но почему, почему ты мне не веришь?

– Потому что получается, что ты обиделась на папу из-за того, что он невежливо обращается с мужиками. Хотя это в свою очередь неправда. Но не в том дело. Ты мне какую-то странную картинку нарисовала. Как будто вы не муж и жена, а два студента с факультета правоведения. Один социалист, а другой монархист. Смешно. Так не бывает.

– А еще он мне изменял, – сказала мама.

Я как стояла, так и села в кресло, едва не промахнулась. Кресло даже заскрипело, а я слегка отшибла себе левую ягодицу, стукнувшись о переднюю перекладину сиденья.

– Да, да, – сказала мама. – Представь себе. Гадко об этом говорить, но ты уже взрослая. И к тому же очень интересуешься нашим разводом. Когда я была беременна тобой, он бегал на сеновал, или как это у вас, у помещиков, называется. На конюшню. Ты знаешь, я его в этом даже не обвиняю. Он бегал на конюшню, а потом сидел на ковре, целовал мне ножки, глядел снизу вверх и ловил мои желания и капризы. Я его не виню. Наверное, это болезнь. Наверное, ему нужны были две женщины. Тупая и покорная деревенская баба, которую можно презрительно… ну, в общем, ты понимаешь, что с ней сделать… а на прощанье еще и перетянуть плеткой по голой заднице, – и властная, своенравная, капризная богиня, чтобы она наступала каблуком ему на лицо. Наверное, это род безумия. Он не виноват. Это болезнь. Пусть так. Но при чем тут я? Почему я должна быть актрисой в его спектакле? Куклой в его игре? Забавой для сумасшедшего?

– Нипочему, – сказала я. – Допустим, ты права. Но скажи, ты правда над ним издевалась: обижала, оскорбляла, обзывала, посылала «поди туда – не знаю куда», «принеси то – не знаю что»?

– Правда, – сказала мама. – Понимаешь, он был как будто покрыт стальной скорлупой. Вся его нервность, нежность, весь его интеллект – все это было притворство. Это был какой-то кусок ледяных желаний, непонятных мне. А сколько амбиций! Сколько гордыни! Мелкой, прямо-таки мещанской. Во всяком случае недостойной потомка Гуго Далмитца – оруженосца Генриха Четвертого. Вообще, мне кажется, он все это сочинил. Тальницки – вполне почтенная славянская помещичья семья. Зачем этот бред про Генриха Четвертого? Чего ради? Кто в это верит?