Денис Драгунский - Дело принципа

– Оно и к лучшему, – сказал папа.

– Вы полагаете? – спросил профессор. – Мне кажется, наоборот. Было бы очень полезно знать, когда начнется следующая война. Государству – чтобы успеть провести перевооружение армии, а мирным обывателям – чтобы собрать пожитки и уехать из тех мест, где будут самые упорные бои. Но вернемся к нациям, – продолжал профессор. – Да, мы верили в торжество цивилизации и мира. Вот русский царь собрал конференцию в Гааге с прекрасным, благороднейшим предложением – разоружиться. Не тратить безумные деньги на линкоры и бронепоезда, на артиллерию и боевые дирижабли. Ему не поверили.

– Русским почему-то не доверяют, – сказал папа. – Считается, что у русских камень за пазухой.

– Не в том дело, – сказал профессор. – Если бы это предложил наш кайзер, или английский король, или президент Франции – ему бы тоже не поверили. Потому что вся европейская общность рухнула, когда возникли нации. Это страшное слово – национальность, – сказал профессор. – Не знаю, слово тут виновато или что-нибудь еще, но повторяю: европейские нации превратились в племена. Единство Европы было возможно – и оно существовало, дорогой господин Тальницки, – когда Германия была разделена на два десятка княжеств, а Италия на разные королевства и области.

– Поразительно интересная мысль, – произнес мой папа вежливым голосом. Он всегда так говорил, когда был с чем-то не согласен. – Великолепная пища для размышлений. Но я должен извиниться перед вами за свою дочь. Она утром уехала кататься и вот опаздывает. Признаться, я даже слегка волнуюсь: не приключилось ли с ней чего-нибудь? Но будем считать, что вы прочитали эту лекцию мне.

– И мне тоже! – громко закричала я, распахивая дверь и вбегая в комнату. – Здравствуйте, профессор! Я сижу под дверью, не решаясь войти. Ваша супруга может подтвердить. Я уже давно сижу. Я просто зачарована вашими мыслями. Но я ужасно голодна. Папочка, распорядись, пожалуйста, чтоб нам подали что-нибудь вроде позднего завтрака. Нам всем: господину профессору, его супруге и нам с тобой.

– О да! – закричал папа. – О да! Конечно, господин профессор. Мы с дочерью будем счастливы, если вы с супругой пообедаете с нами!

Почему-то я была уверена, что профессор непременно откажется.

Но он пробормотал нечто вроде «Да, благодарю вас, господин Тальницки! Благодарю!». Папа кликнул Генриха. Генрих позвал Мицци, и тут выяснилось, что обеда дома нет. Вернее, обед-то есть, но никак не на четыре персоны.

Папа нахмурился и приказал Генриху быстро слетать в ресторан, приготовить все за полчаса, самое большее. Теперь-то я точно была уверена, что профессор откажется, станет говорить что-то вроде «Ну чему такие хлопоты? Нам с женой так неловко!», но он, к моей легкой досаде, оставался сидеть и хотя, конечно, пробормотал нечто вроде «Ну к чему такие хлопоты?», но при этом видно было, что он совсем не против пообедать в нашей компании. Мне это показалось немножко странным, потому что я помнила, как его жена всегда решительно отказывалась от чашечки чая или кофе с пирожным, когда ее угощали или Генрих, или папа. «Нет, нет, нет, благодарю вас». Я посмотрела на профессора. Если бы он был зрячий, я бы взглянула на него исподтишка, скосила бы на него глаза. Но так как профессор был абсолютно слеп, я рассматривала его лицо, не скрывая своего интереса. Наверное, настолько нахально, что даже папа хмыкнул, строго покосился на меня и пошевелил бровями. Но я в ответ ему пожала плечами и наморщила нос, напоминая папе, что профессор совсем ничего не видит.

У профессора, кстати говоря, было приятное лицо. Сухое, строгое, с выпуклым лбом и коротко подстриженными седыми волосами на висках. Он был чисто выбрит. Мне даже интересно стало, кто же его бреет. Неужели они приглашают парикмахера? Или ходят в парикмахерскую? Или, может быть, его бреет жена? На носу у него были маленькие сильные очки, плотно придвинутые к глазам. Поэтому издалека могло показаться, что профессор вовсе не слепой. Однако он, по его собственным рассказам, начал терять зрение двадцать лет назад и сейчас только едва различает свет и тьму. То есть видит, а скорее, чувствует, когда ночь, а когда день, а также, как он говорил, в солнечный день различает окно на стене как неопределенное светлое пятно. Но уже фигуру на фоне окна различить не может, а еще пять лет назад мог. Мне нравилось, что он так спокойно и свободно говорит о своей слепоте.

– Фрау Дрекслер! – закричал папа, подошел к двери и раскрыл ее. – Фрау Дрекслер, идите к нам!

– Иди к нам! – подтвердил профессор. – Мы сегодня обедаем у господина Тальницки.

Жена профессора безропотно поднялась и вошла в мою комнату, где шел разговор.

– А вот сейчас, – сказал папа, – а вот сейчас мы потихонечку перейдем в гостиную.

Он встал и рукой показал дорогу. Жена профессора взяла мужа под руку и повела вслед за папой. Я замыкала процессию. Мы уселись на диванах.

– Сигару? – предложил папа.

– Перед обедом? – улыбнулся профессор.

– Ах, да, извините, – улыбнулся папа. – Может быть, аперитив? Рюмочку коньяку?

– Благодарю, – сказал профессор. – Маленькую рюмочку. Только если можно, не коньяку, а водки, но совсем маленькую.

Папа покрутил головой, хотел было позвать Генриха, но сообразил, что Генриха он только что услал в ресторан. А звать для такого случая горничную он не захотел. Не дело горничной подавать господам напитки. Поэтому папа с выражением благородного подвига на лице – мне даже смешно стало на это смотреть: на лице его была нарисована журнальная картинка под названием « Принц Уэльский в холерном бараке » – и вот так, с выражением щедрости, скромности, великодушия и готовности послужить малым сим, едва ли не «омыть ноги апостолам», папа возился у буфета, выставляя на серебряный поднос рюмки, наливая крохотную стопочку водки для профессора и немного коньяка для себя. И потом, торжественно улыбаясь, поставил все это на одноногий гостиный столик, стоявший как раз у дивана, на котором сидели профессор и его жена.

Фрау Дрекслер вложила стопку в пальцы своего мужа.

– А вам, фрау Дрекслер? – спросил папа. – Может быть, ликера, коньяку, портвейна?

– Благодарю, нет, – сказала старушка.

– Ваше здоровье, профессор, – сказал папа, осторожно касаясь своим коньячным бокалом хрустальной стопки, которую держал в своих руках профессор. – По-русски! – сказал папа. – Пьем чокаясь. Мне нравится этот обычай. Откуда он взялся, профессор, не знаете?

– Совершенно точно, что из феодальной старины. Но объяснений много, и все они какие-то неубедительные. Кстати, господин Тальницки, у нас не найдется какого-нибудь орешка или сухарика заесть водку?