Стивен Сейлор - Империя. Роман об имперском Риме

Имелись предметы и более личного свойства – например, игрушечные кораблики и катапульты, принадлежавшие покойным внукам императора. Когда вошли Луций с Клавдием, Август вертел в руках детские сандалии.

– Какие у него крошечные ножки, у малыша Гая! Взгляни, Клавдий: вещицы только что доставили с германской границы с запиской от твоего брата. Твой племянник уже вырос из старой обуви, и Германик шлет ее мне на память. Разве не прелесть? Полагаю, Германик и Агриппина надеются склонить меня к тому, чтобы я объявил их двухлетка наследником. Что ж, твой старший брат – человек не пропащий, а супруга его – единственная из моих потомков, от кого есть хоть малая толика пользы. Маленький Гай действительно правнук мне, и они говорят, что ребенок здоров, так что, возможно, какая-то надежда и есть… – Его голос увял. Он долго смотрел на обувку, пока не отложил ее наконец к ненужным игрушкам.

Судя по всему, император тоже провел бессонную ночь, но перенес ее намного хуже юных кузенов. Он сменил трабею на столь ветхую тунику, что Луций не удивился бы, увидев ее на рабе. Август говорил хрипло, в горле у него клокотало.

– Итак? Что вы выяснили?

Клавдий шагнул вперед, открыл было рот, но не сумел произнести ни слова. Какое-то время он стоял истуканом, после чего вдруг начал дергаться и заикаться, издавая бессвязные звуки. Луций схватил его за плечо, чтобы угомонить, но корчи только усугубились. Молодой Пинарий впервые видел, чтобы недуг Клавдия проявился с такой силой.

Август недовольно хмыкнул и закатил глаза.

– Да поможет мне Юпитер! Тогда ты. Да, ты, Луций Пинарий! Говори!

Сердце у Луция тяжело бухнуло, в горле образовался ком. На секунду юноша испугался, что у него начнется такой же припадок. Затем ему удалось выровнять дыхание и выдавить:

– Мы… то есть Клавдий и я… считаем, что наше ознакомление с источниками и некоторыми прецедентами… имеющими отношение к молниям и… статуям… и этрусскому языку… как мы обнаружили в свитках…

– Клянусь Геркулесом, от тебя не больше толку, чем от моего внучатого племянника! Говори, что имеешь сказать!

Луция шатало от недосыпа, но он овладел собой:

– Итак, во времена Тарквиния, последнего царя, молния ударила в одну из его статуй и повредила только надпись, которая была начертана на латыни и по-этрусски; как ты сам видишь, Август, прецедент заслуживает упоминания. Пострадали цифра «Х» – в четырех местах – и этрусские слова «tinia», что означает «дни», и «huznatre» – «группа молодых людей». Никто не смог истолковать знамение, но его смысл открылся через сорок дней, когда сорок юных воинов буквально выгнали Тарквиния и его сыновей из города, положив конец монархии и установив республику. Стало ясно, что выбитые молнией четыре десятки означали число сорок, то есть и количество оставшихся дней правления Тарквиния, и количество воинов, которые его свергли. Есть и другой пример…

– Довольно древнего вздора! Ты испытываешь мое терпение, Луций Пинарий! Немедленно объясни знамение!

Луций набрал в грудь воздуха:

– По мнению Клавдия, «есар» – старое этрусское слово. Оно означает божество или божественный дух. А латинская «С» – буква, которую расплавила молния, – обозначает еще и сотню. Присутствие тела раба указало на кончину – малую смерть, предшествующую большой. Если взять все факты в совокупности и учесть соответствующие прецеденты, подробности которых позволь опустить, приходится заключить, что знамение двух ударов молний говорит следующее: тот, кого изображает статуя, через сто дней покинет мир смертных и присоединится к богам.

Все краски вдруг схлынули с лица императора, как вино из чаши. Оно приобрело выражение столь странное, а голос так истончился, что Луций едва не принял стоявшую перед ним тень за лемура, блуждающий дух уже почившего человека.

– Что ты говоришь, юноша? Ты хочешь сказать, мне осталось жить сто дней?

– На самом деле д-д-девяносто девять, – произнес Клавдий; он вдруг вновь обрел способность говорить, однако склонял голову и отводил взгляд. – Знак явился вчера, и н-н-необходимо вычесть… – Тут он резко поднял глаза, будто удивленный звуком собственного голоса, и не договорил.

Август долго молчал.

– Будет ли смерть легкой? – наконец спросил он.

– Знамение ничего не говорит о характере смерти, – ответил Луций.

Император медленно кивнул:

– Я всегда завидовал тем, кто умер легко. У греков есть для этого слово «эвтаназия» – «хорошая смерть». Только на нее я и надеюсь, на эвтаназию. Я готов смириться, что не мне выбирать время и место, это сделают за меня. Но я желаю умереть как можно спокойнее и без боли, не уронив достоинства. – Он отвернулся, расправил плечи и собрался с духом. – Как вы понимаете, сказанное нельзя повторять никому. Теперь ступайте. Оба свободны.

На выходе из покоев Луций оглянулся и увидел, что побледневший император взял сандалии правнука и смотрит на них с полными слез глазами.

Эфранора нигде не было видно. Юноши спустились без сопровождения.

– Он чуть ли не ждал подобного, – сказал Луций, полностью опустошенный.

– Возможно, и ждал. А то и хотел услышать.

– О чем ты, Клавдий? Ты думаешь, император обдумывает самоубийство? Или боится быть убитым? И к чему он говорил, что не ему выбирать место и время смерти? «Это сделают за меня», – сказал он. Кто? Боги?

Клавдий пожал плечами:

– Он с-старик, Луций. Мы с тобой и представить не можем все те ужасы, которые он и повидал, и совершил. Жизнь принесла ему много разочарований, особенно в последние годы. Столько смертей в семье, столько раздоров… – Он прерывисто вздохнул. – Вот, изволь…

По коридору навстречу им шла двоюродная бабка Клавдия – Ливия, по-прежнему грозная, несмотря на преклонный возраст и скромное одеяние. Жена Августа не красила волос, не прятала морщин и носила настолько простую столу, что ее одобрил бы даже не терпящий роскоши муж, но исходила от нее ощутимая аура гордой властности. С нею рядом, в столь же простой тунике, шел ее сын Тиберий, дядя Клавдия, – крепко сложенный мужчина средних лет с суровым лицом. По всеобщему мнению, Август намеревался объявить Тиберия преемником, хотя пасынок не состоял с ним в кровном родстве.

Клавдий и Луций посторонились, но Ливия с сыном, вместо того чтобы пройти мимо, остановились перед кузенами. Клавдий тяжело сглотнул и начал было представлять Луция, но его разобрало такое заикание, что Ливия жестом велела ему замолчать.

– Не трудись, внук мой, я знаю, кто с тобой: юный Луций Пинарий. – Смерив друзей взглядом, она вскинула бровь. – Занятно, что вы так и ходите в трабеях со вчерашнего дня. Собрались за ауспициями в столь ранний час? Или вовсе не ложились? Да, судя по вашему виду, верно последнее. Но чем вы занимались? Ума не приложу. Явно не отмечали, иначе от вас пахло бы вином.