Коллектив авторов - Гордость и предубеждения женщин Викторианской эпохи

Если Коуэн-Бридж был прототипом приюта, в который попала маленькая героиня романа «Джейн Эйр» – а, вероятно, это именно так, – то там царили ханжество и лицемерие самого худшего пошиба. Дети считались маленькими ангелами, а естественное детское поведение – шалости и капризы – признавалось проявлением испорченности. Только испорченные дурным воспитанием дети могли иметь сложную натуру, склонность к бунтарству, проявлять агрессию, ощущать неясные порывы. Таких закоренелых грешников можно было спасти лишь правильным воспитанием, сочетающим строгую дисциплину, надзор, лишение еды, розги и «моральное увещевание».

Опытный лицемер, попечитель приюта мистер Брокльхерст в романе «Джейн Эйр» так поучает добрую и заботливую директрису мисс Темпль: «Моя цель при воспитании этих девушек состоит в том, чтобы привить им выносливость, терпение и способность к самоотречению. Если их и постигло маленькое разочарование в виде испорченного завтрака – какого-нибудь пересоленного или недосоленного блюда, то это испытание отнюдь не следовало смягчать, предлагая им взамен более вкусное кушанье; поступая так, вы просто тешите их плоть, а значит – извращаете в корне основную цель данного благотворительного заведения; наоборот, всякий такой случай дает нам лишний повод для того, чтобы укрепить дух воспитанниц, научить их мужественно переносить земные лишения. Очень уместна была бы небольшая речь; опытный воспитатель воспользовался бы таким поводом для того, чтобы упомянуть о страданиях первых христиан, о пытках, которые переносили мученики, и, наконец, о призыве господа нашего Иисуса Христа, предложившего своим ученикам взять свой крест и идти за ним; о его наставлениях, что не единым хлебом жив человек, но каждым словом, исходящим из уст божьих; о его божественном утешении: «Если вы жаждете или страждете во имя мое, благо вам будет». О сударыня, вложив хлеб и сыр вместо пригоревшей овсянки в уста этих детей, вы, может быть, и накормили их бренную плоть, но не подумали о том, какому голоду вы подвергли их бессмертные души!».

Эта речь может даже показаться смешной, когда мы читаем книгу. Но подумайте, каково было слышать такое девочкам, чьи жизни зависели от этого ограниченного и злого человека. Позже он показывает пример «уместной небольшой речи», обличая перед всем классом преступления Джейн Эйр, стоящей перед ним на стуле:

«– Смотрите, она еще молода и кажется обычным ребенком. Бог, по своему милосердию, дал ей ту же оболочку, какую он дал всем нам; она не отмечена никаким уродством. Кто мог бы предположить, что отец зла уже нашел в ней слугу и помощника? Однако, к моему прискорбию, я должен сказать, что это так…

– Дорогие дети! – продолжал с пафосом проповедник. – Это печальный, это горестный случай! Но мой долг предупредить вас, ибо девочка, которая могла бы быть одной из смиренных овец господних, на самом деле – отверженная, это не член верного стада, она втерлась в него. Она – враг. Берегитесь ее, остерегайтесь следовать ее примеру; если нужно – избегайте ее общества, исключите ее из ваших игр, держитесь от нее подальше. А вы, наставницы, следите за ней: наблюдайте за каждым ее движением, взвешивайте каждое слово, расследуйте каждый поступок, наказывайте плоть, чтобы спасти душу, – если только спасение возможно, ибо это дитя (мой язык едва мне повинуется), этот ребенок, родившийся в христианской стране, хуже любой маленькой язычницы, которая молится Браме и стоит на коленях перед Джаганатом… Эта девочка – лгунья!»

Пожалуй, эти слова уже никому не покажутся смешными, даже если читаешь их в безопасности взрослого, разумно устроенного и справедливого мира. В этом и сила «Джейн Эйр» – она дает возможность снова вспомнить о всех несправедливостях, которые мы переживали в детстве, и в полной мере прочувствовать тот гнев, который мы, возможно, подавляли, поскольку протест только ухудшил бы наше положение. И если мы утешали себя тем, что «это делалось для нашего же блага», то Шарлотта Бронте говорит четко и недвусмысленно: «Нет. Взрослые унижают детей, чтобы справиться со страхом собственной незначительности и забыть о своих пороках». «Мистер Брокльхерст не бог; он даже не почтенный, всеми уважаемый человек, – говорит еще одна ученица приюта, мудрая Элен Бернс. – Здесь его не любят, да он ничего и не сделал, чтобы заслужить любовь. Вот если бы он обращался с тобой, как со своей любимицей, тогда у тебя нашлось бы много врагов, и явных, и тайных; но ведь это не так, и большинство девочек, наверно, охотно посочувствовали бы тебе, если бы только смели».

Но роман – это тоже размышления взрослой женщины. Вряд ли маленькая восьмилетняя Шарлотта обладала столь ясным умом, чтобы различить ложь и лицемерие взрослых.

Не только моральные страдания угрожали обитательницам Коуэн-Бридж. Персонал был ленив и вороват, и девочки сидели на голодном пайке, а кроме того, им частенько доставались несвежие продукты, что приводило к эпидемиям. Позже ученицы рассказывали Элизабет Гаскелл о прогорклом жире, на котором жарили еду, о рисовом пудинге, приготовленном на дождевой воде, стекавшей с крыши в огромную бочку. Молочные крынки плохо мыли, в них оставались засохшие следы, и следующая партия молока моментально скисала и портилась.

Для того, чтобы попасть на воскресное богослужение, девочкам нужно было пройти больше двух миль. Приятная прогулка в хорошую погоду в дождь и в холод превращалась в испытание на выносливость. А так как в церкви было немногим теплее, то немудрено, что зимой после каждого визита в храм в лазарете принимали пополнение.

В июне 1825 года в Коуэн-Бридж началась эпидемия тифа, во время которой заразились и умерли две из сестер Бронте: Мария и Элизабет. На памятнике в Хоуорте добавилась новая эпитафия. «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Матф. 18:3). Элизабет Гаскелл была уверена, что именно Марию описала Шарлотта в «Джейн Эйр» под именем Элен Бернс, оставив нам идеализированный образ старшей сестры, которую смутно помнила, но горячо любила.

Неизвестно, кем в ту пору представлялся двум оставшимся в живых девочкам отец: злодеем, который отправил их в ад, или спасителем, вернувшим их домой. Скорее всего, они простили ему невольную ошибку, простили то плохое, что с ними случилось, ради хорошего в настоящем.

Отношение к Патрику Бронте оставалось неоднозначным и у биографов сестер. Элизабет Гаскелл была к нему особенно сурова. «Мистер Бронте обычно изливал свой гнев не на людей, а на неодушевленные предметы, – пишет она. – Однажды из-за осложнения в ходе родов у жены он так разволновался, что схватил пилу и распилил все стулья в ее спальне, не обращая ни малейшего внимания на слезы и протесты миссис Бронте. В другой раз, осердясь, завязал узлом каминный коврик, сунул его в очаг на решетку и, поставив ноги на полочки для подогрева пищи, сидел среди удушливого дыма, изгнавшего из комнаты домашних, и подбрасывал уголь, пока все не сгорело…»