Джон Кампфнер - Богачи. Фараоны, магнаты, шейхи, олигархи

Но, несмотря на помощь, оказанную банкирам, и на их юридическую реабилитацию (ни одна значимая фигура не подверглась судебному преследованию), они по-прежнему демонстрируют уникальную склонность жаловаться на судьбу. В первый год первого срока Барака Обамы, который потребовал осторожно усилить регулирование, некий менеджер хедж-фонда по имени Дэн Лоэб написал электронное письмо, ставшее классикой. В заголовке письма значилось: «Жертвы домашнего насилия». «Дорогие друзья — жертвы домашнего насилия, — написал он группе товарищей по хедж-фондам. — Я уверен, что если мы будем вести себя очень-очень хорошо и тихо, то все будет хорошо, и президент станет большим центристом, и все его громкие заявления окажутся лишь словами; ведь он же нас очень-очень любит, и когда он избивает нас, он совсем этого не хочет — он просто немножко злится».

Еще один писатель из клуба сверхбогатых предпочел гиперболу иронии. В январе 2014 года Том Перкинс, известный венчурный инвестор, специализирующийся на технологическом секторе, написал письмо в газету Wall Street Journal , чтобы выразить свое возмущение критикой: «Я бы хотел привлечь внимание к параллелям между нацистской Германией и войной, которую она объявила «одному проценту», то есть евреям, и продолжающейся войной против американского «одного процента», а именно против богатых». Осуждая «демонизацию» его коллег в рядах движения « Occupy Wall Street », он отметил «растущую волну ненависти к успешным людям» и «очень опасный сдвиг в мышлении американцев». Письмо заканчивалось риторическим вопросом: «Хрустальная ночь была немыслима в 1930 году; настолько ли немыслим сегодня происходящий из нее «прогрессивный радикализм»?» [886]

СМИ критиковали Перкинса за выбранную им метафору, но он сформулировал мысль, которую вполне могли высказать и другие. Его ярость указывала на ощущение «преследуемой дичи», которое испытывают после кризиса многие работники финансовой отрасли. Тридцать лет они наслаждались своей гегемонией и низкопоклонством. Им прощалось все — и чрезмерная активность в приобретении рискованных долгов, и разработка столь сложных финансовых продуктов, что их суть понимали очень немногие, и «творческая» бухгалтерия… А потом разразился кризис, которого не случилось бы, если бы банкиры сперва не победили в политическом споре. Аргумент их был прост: мы — ключевая часть вашей экономики, мы лучше знаем, как управлять нашими делами, так что оставьте нас в покое и дайте нам работать самим. Чтобы выиграть в этой дискуссии, потребовались годы, но эта победа привела к стремительному дерегулированию финансового сектора.

Банки всегда подчинялись как законам, так и практическим правилам. В предыдущие столетия создать банк можно было лишь в случае, если его учредители продемонстрировали наличие минимально требуемого капитала и получили разрешение у властей предержащих. В годы после Великой депрессии, в ходе которой обанкротились банки и улетучились сбережения мелких вкладчиков, было введено более строгое регулирование. Этот вектор политики усилился после Второй мировой войны, когда государство стало играть еще большую роль в управлении и владении экономикой. В те времена господствовало мнение, что потребности финансовых институтов должны быть подчинены национальным интересам. После войны возникла Бреттон-Вудская система, при которой вводились довольно строгие нормы контроля за капиталом и фиксированные валютные курсы. Был также создан Международный валютный фонд, регулировавший кредитование [887]. Американский экономист Артур Блумфилд тогда отметил, что был взят курс на усиление ответственности:

Сегодня существует весьма уважаемая как в академических, так и в банковских кругах доктрина, согласно которой для большинства стран не только в ближайшие годы, но и в длительной перспективе будет желательна значительная мера прямого контроля над движением частного капитала, особенно над так называемыми «горячими» деньгами и их разновидностями. Этот доктринальный разворот отражает повсеместное разочарование, происшедшее из деструктивного характера таких перемещений в межвоенные годы [888].

В послевоенной Америке, до дерегуляции, менеджер розничного банка рассматривался как надежная опора местного общества. Как правило, это был пожилой человек, иногда член «Ротари-клуба» или масонской ложи; на него можно было положиться в том смысле, что он не станет играть в наперстки со скудными сбережениями граждан. Инвестиционные банки, даже в этот более стоический период середины столетия, всегда притягивали молодых и амбициозных людей — тех, кто был умен, или тех, кому сказали, что он умен. В 1950-х такие фирмы называли «белоботиночными» из-за мокасин, что носили устраивающиеся туда на работу выпускники элитных университетов [889]. Но они были не слишком публичными фигурами и занимались почти эзотерической деятельностью, редко затрагивающей жизнь других людей. К концу 1960-х банки жаловались, что регулирование их душит. Они страдали от регулирования процентных ставок, не имея возможности реально конкурировать, наращивать капитал и рыночную долю. Розничным банкам приходилось дарить новым клиентам тостеры. Так больше продолжаться не могло.

Электоральные победы Маргарет Тэтчер в 1979 году и Рональда Рейгана в 80-м принесли эпоху быстрого дерегулирования. Границы между деятельностью различных финансовых институтов стали более размытыми. В Великобритании ключевым моментом явилось принятие Закона о финансовых услугах. «Большой взрыв» произошел 27 октября 1986 года, когда Лондонская фондовая биржа поменяла свои правила, упразднив посредничество в операциях с акциями и разрешив компьютеризированные торги. Появилась возможность покупать и продавать акции и сколачивать состояния в мгновение ока. Но даже самые ярые поборники свободного рынка не до конца понимали масштаб надвигающихся перемен. В США банковское лобби призвало к смягчению Закона Гласса-Стиголла, принятого в эпоху Депрессии, который, в числе прочего, отделял инвестиционные банки от обычных розничных. Теперь банки могли направлять 5 % своего оборота на спекулятивную деятельность. Уже одно это стало значительным новшеством, но оно оказалось скромным по сравнению с тем, что случилось потом. В 1996 году Алан Гринспен, председатель ФРС, которого более десятилетия считали одним из величайших экономистов мира, поднял этот потолок до 25 %.

«Большой взрыв» и дерегулирование дали дорогу новому типу трейдеров. Правительства Тэтчер и Рейгана урезали самые высокие ставки подоходного налога. В США они снизились с 70 до 28 %. Для новых игроков внезапно открылись невероятные возможности. В британском финансовом секторе, по словам одного из ветеранов отрасли, прежде доминировали «три столпа консервативной Англии: закрытая школа, джентльменский клуб и загородный особняк» [890]. Трейдеру-джентльмену верили на слово благодаря его происхождению. Как кто-то заметил, «хороший итонский стандарт означает полное доверие — если ты говоришь, что что-то сделаешь, ты это сделаешь» [891]. Большинство трейдеров работали в обычном офисном режиме и уходили домой в 5.30 вечера. Даже в середине 1980-х, когда некоторые лондонские банки переехали из георгианских зданий Сити в новый дерзкий район Доклендс, их руководители настаивали, чтобы кабинеты обшивали деревянными панелями, напоминавшими им об их школах и колледжах.