Елизавета Дворецкая - Ольга, княгиня русской дружины

Но я, глупая женщина, знающая свои горшки, – как именовал меня муж, – вовсе не была так спокойна и весела. Это ведь я, а не Маломир и Володислав, выросла в Киеве. Я, а не они, довольно близко знала Ингвара и его бояр. Еще лет десять назад он доказал, что может действовать решительно и безжалостно, добиваясь своего. Мой отец мог бы это подтвердить!

И если Ингвар просто смирится с тем, что и после смерти Свенгельда древлянская дань хоть один раз пройдет мимо его клетей, – можно смело сеять песок на камне и ждать всходов. А значит, мои дети, живущие дома при мне, находятся почти в такой же опасности, как дети Уты, томящиеся где-то в плену!

Мысль о них не давала мне покоя. После того как они наконец договорились, я вечером спросила мужа:

– Может быть, теперь вы вернете Мистине семью? Хотя бы кого-то из детей, чтобы он мог вам верить.

– Да мне плевать, верит ли он мне! – сердито ответил муж. Он понимал, что Мистина прав, призывая древлян покориться хотя бы еще на год, но в сердце горячо восставал против этого. – Главное, что, пока они у нас, мы можем верить ему! А ему без нас их не найти! И Сигге их не найти, что бы он там себе ни думал! Не лезь в эти дела, и без тебя голова трещит!

Не найти? Но они же были в Малин-городце! Неужели их там уже нет?

И Соколина… Ну почему я так мало уговоривала Свенгельда выдать ее замуж, пока он еще был жив? Хотя бы она была сейчас спасена от всего этого.

А Мистина… Мне кажется, на его месте я пошла бы на что угодно, лишь бы спасти семью. Но ведь и этого человека я знаю довольно хорошо. И он – не я. Он мужчина, и сердце его может быть тверже стали. И для него верность вождю и побратиму может оказаться выше, чем безопасность женщины, двух девушек и троих детей, пусть даже это его собственные дети.

Но этим я ни в коем случае не собиралась делиться с Володиславом. Пока наши думают, что крепко держат Мистину в руках, у него есть время обдумать свои дела. Если же они узнают, что он может вырваться из их ловушки пусть и такой ценой… Ута и дети окажутся в куда большей опасности, чем сейчас.

Но все эти мысли не давали мне спать. Я ворочалась, так что даже Володислав в конце концов спросил, не кусают ли меня блохи и когда я наконец дам ему покой. Тогда я решилась:

– А вы помните, что Ута – сестра Эльги киевской? А дети Уты – ее племянники? Пока они живы и невредимы, у вас есть с чем выходить на переговоры с Ингваром. А если их уже не будет… чем тогда вы станете им грозить?

Володислав помолчал. Я уже думала, что моя стрела достигла цели, как вдруг он ответил:

– Тобой! Ты ведь тоже их рода, леший вас всех возьми! Думай лучше о себе и не зли меня.

Вот так он указал мне, на чьей я стороне. Мы по-прежнему лежали рядом, на той же лежанке, которую делили уже шесть лет. Но мне сейчас казалось, что мы стоим на разных берегах широкой и глубокой реки. Мы далеко друг от друга, как день и ночь, как зима и лето. Он, мой муж, – древлянского рода, я – русского. И тут ничего не изменить.

Но у нас двое детей. Мы оба держим их за руки, и они висят над этой рекой. И стремительные холодные струи шумят совсем близко под их слабыми детскими ножками…

Больше я не ворочалась, но еще долго лежала без сна. Будто о другой женщине, не о себе, вспоминала – а ведь когда-то было время, когда мы с мужем любили друг друга. Или мне так казалось. Совсем юной молодухе хотелось верить, что у нее все будет хорошо, что суровые нити судьбы, вопреки здравому смыслу, соткутся в какой-то веселый узор. Это было через год после нашей свадьбы, когда родился Добрыня, а потом и Малка. Конечно, Володислав не первый, кто стал мужем в пятнадцать лет, а отцом – в шестнадцать. Но какому шестнадцатилетнему отроку не понравится сесть, как равный, в кругу мужчин – отцов семейства? Володислав понимал, что так выдвинулся благодаря мне, что во мне – его честь, уважение и будущее. К тому же после родов я, еще юная, но уже расцветшая, была так хороша, что трудно было найти девку лучше меня, и Володислав сам предпочитал жену всем прочим.

Тогда он защищал меня от нападок Багряны. Они даже ссорились, а я чувствовала, что муж – на моей стороне, и любила его за это. Мы жили дружно, а если что-то шло не так, мне это казалось досадной случайностью. Я тайком плакала от обиды, но верила, что все пройдет и Володислав опять будет добр со мной. Просто он сегодня встал не с той ноги…

И в это я верила почти до самой смерти Багряны. А вот смерть свекрови, как ни странно, развела нас с Володиславом, вместо того чтобы убрать последнюю преграду. Он был с ней, когда она умирала, а меня она выслала вон: говорила, от меня ей тошнее…

Уже потом, когда Багряны не стало, я поняла, почему она так обращалась со мной. Боялась, что случится именно то, ради чего такие браки и задумываются. Что мой муж привяжется ко мне и будет слушаться меня. Станет другом моего рода, а не своего. Поэтому она сама находила для него красивых девок и гордилась: вон сын какой молодец!

Лишь совсем недавно я однажды поставила себя на ее место. Вообразила, что Добрыня вырос и взял в жены девушку из какого-то враждебного нам рода – а ведь, скорее всего, так оно и будет. И как я буду бояться, что она завладеет его умом и сердцем, будет настраивать против меня и моих близких, сделает врагом родной крови…

Если бы я сумела сохранить дружбу мужа, сейчас она бы мне очень пригодилась. Но как я могла противостоять влиянию Багряны и прочих уцелелевших остатков их рода – истребленного моими родичами? Чего Багряна и прочие ждали от меня – что я буду проклинать свой род? Но не много было бы Володиславу чести от такой жены: как говорится, чести можно ждать лишь от того, у кого ее много, а у предателя какая же честь?

Я уберегла бы детей от разлада, если бы учила их ненавидеть мою киевскую родню. Внушала бы, что они – древляне, потомки дулебских князей, а киевские русы – их потомственные злейшие враги. Но это ведь все равно что, стремясь пролить кровь врага, своей рукой направить нож себе в сердце! Нельзя жить, ненавидя половину самого себя! Это значит предать не только родню, но и себя самого! Не будет удачи тому, кто враг самому себе. И я не смогу решить за моих детей, кем им быть, под чей стяг встать в этой битве. Но уж по-всякому лучше…

Невольно я вдруг представила моих детей уже взрослыми. Мужчиной и женщиной, которые сами должны решить, в чем их честь и как за нее бороться. И пришла мысль, которой сама я испугалась: может, лучше им умереть с честью, чем ценой предательства купить себе презрение и той, и другой стороны.

Уже дней десять как Ингвар вернулся в Киев, но от Мистины никаких вестей не поступало. Беспокоясь о нем и о сестре, Эльга всякий день, едва проснувшись, посылала Прибыню узнать, не было ли за ночь гонцов. Ингвар тоже недоумевал и злился. Каждый день он слышал от дружины и бояр разговоры, что-де Свенельдову сыну нельзя доверять. Уж этот своего не упустит, сейчас в отцово наследство вцепится, как клещ, – не отодрать. Разве что вместе с головой…