Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)

Явился подьячий.

– Перепиши имена всех, кто здесь был! – приказал ему Никифор Сергеевич.

Псковичи, давясь в дверях, бросились вон.

Толпа перед домом архиепископа колыхнулась, забродила. Сначала в гуд, а потом в шум, а там и в крик:

– Эй, воевода! Хлеба отдать не позволим!

– Сам жрешь, а у нас брюхо к спине липнет!

– Окольничий, покажись! Мы тебя побреем под немца.

Никифор Сергеевич переглянулся с Макарием и побледнел.

Псковичи не испугались.

На крыльцо, размахивая руками, поднялся Иван Подрез, закричал на толпу:

– Вы нас привели бить челом. А окольничий за то велел переписать всех нас и пошлет отписку к государю. И нам за то, что шумом приходили, опала будет от государя.

– Делать что, говори!

– Приходите завтра, миром, к Всегородней избе! Горячка соскочит, вот и подумаем вместе, как быть.

– Завтра так завтра, а воеводе хлеба отдать не позволим!

На том и разошлись.

Донату снилось, что мчится он с Пани на тройке. Серебряные колокольцы звенят. Кони все быстрей, колокольцы – звонче.

Донат открыл глаза. Немая служанка звонила в колокольчик над ухом.

– Что случилось?

Немая замычала. Показала на таз с водой: мол, вставай, умывайся, ждут.

Донат улыбнулся, но тут он вспомнил вчерашнее и помрачнел. И как это он не сдержался? Ишь, поляк! Ну, да слово не воробей, а двум смертям не бывать. Видно, Пани зовет его к себе, чтобы прогнать из дому. Поделом. Вчера ни слова не сказала, как ушли от Ордина-Нащокина.

Донат трахнул кулаком по голове.

Немая засмеялась и, смеясь, ушла.

Донат вскочил, подбежал к тазику, погрузил в воду руки: вода была теплая. А ведь он теплой воды не просил. К чему вдруг такие нежности? Напоследок?

В один миг умылся, оделся, пошел к Пани.

Пани, с оголенными плечами, в платье пышном, усыпанном жемчугом и каменьями, сидела на стульчике. При виде Доната вспыхнула, торопливо протянула ему для поцелуя руки. Донат опустился перед нею на колени, поцеловал бережно обе руки поочередно, а встать боялся, боялся поглядеть ей в глаза. И вдруг почувствовал – Пани коснулась рукою его волос.

– Доброе утро, мой рыцарь! Будь любезен, веди меня к столу, – сказала по-польски.

Донат вскочил, взял Пани за руку, усадил за стол.

– Садись напротив меня.

Донат исполнил приказание. Глаза Пани сияли. Господи, что же это? Не гонят?

– Доброе утро, Пани! – решился заговорить по-польски.

Пани улыбнулась:

– Ешь, мой рыцарь! Псков сошел с ума. Тебе нужно быть сильным.

Пани была ласкова, и Донат не мог понять почему.

Знал бы он, как плакала Пани ночью! Ее, хитрую из хитрых, провел мальчишка. Поставил в глупое положение перед самим Ординым-Нащокиным. Но разве Ордин-Нащокин рассердился?

Он обрадовался! Обрадовался тому, что у Пани такой удивительный паж. Он далеко пойдет, этот несдержанный мальчик. И как хорошо, что он открылся вчера! Ведь у Пани не один хозяин. Не один! Знал бы Ордин-Нащокин, где теперь пан Гулыга! А ведь Донат, ее хитрый мальчик, прекрасен. Он – как бог! Как греческий бог!

И Пани с удовольствием призналась себе в том, что Донат ей не безразличен. Да разве можно кого-либо поставить рядом с ним из псковских мужланов?

Пани прикрыла глаза, вспоминая тех, кто когда-то не где-нибудь, а в Польше благословенной домогался ее любви. Их было много. Но разве можно хоть кого-то поставить рядом с ним?

И тут Пани возмутилась. Не слишком ли она увлечена? Как девчонка… И сказала про себя: «Да, как девчонка, я его люблю!»

О, если бы Донат знал об этих мыслях Пани!

Между реками Исковой да Великой, за стенами высокими, за башнями круглыми, стоит Кром, Кремль псковский. В день двадцать восьмого февраля 1650 года разлилось по Крому то, что бури бурливее, то, что вод текучее, – море человеческое: псковичи пришли миром думу думать.

Один кричит – всем слышно, ну, а как все кричать возьмутся?

Покричали.

Умный глотку драть не будет. Умный подождет, когда крикуны, покричав, уморятся.

Уморились.

Смолкла площадь. Пришел черед умникам говорить.

Говорил Томила Слепой:

– Не дадим воеводе псковский хлеб на сторону отдавать. Своих едунов вон сколько. Все бы нам думывать, как перед заграницей в грязь не ляпнуться. А кто о нас, сирых, подумает? Когда черед до нашей бедности у царя московского дойдет? Забыты мы! А коли так, мы сами о себе вспомним! Кукиш тебе, Никифор Сергеевич, кукиш тебе, а не хлебушек!

Толпа, предовольная сказанным, на руки подняла Томилу, да ведь говорил-то он первым. А вторым говорил Максим Яга, а третьим Семен Меньшиков, а четвертым Иван Подрез, пятым Никита Сорокоум. Говорили, что самовольством жить – беду нажить. Говорили, что государеву указу противиться – не токмо земных владык прогневить, но и самого Господа Бога. По закону надо жить. Коли случилась скудость в хлебе, надобно челом государю ударить. Государь детей своих, народ свой, в беде не оставит. Только надо к самому Алексею Михайловичу с челобитьем пробраться, бояре, что вокруг него, грамоту спрячут.

Подержали на руках псковичи Томилу, опустили на землю, а потом и головы опустили, а потом, опустивши головы, домой было пошли.

Тут и бунту конец.

Вдруг крик:

– Люди!

Остановились.

От Петровских ворот прибежал Прошка Коза.

– Немец [9]едет! Везет казну из Москвы!

Швед Логин Нумменс в сопровождении десяти стрельцов и пристава Тимашева, подъехав ко Пскову московской дорогой, не нарушая правила, писанного для иностранцев, в город не поехал, а поехал вокруг, в Завеличье, на Немецкий гостиный двор.

Погода в тот день была солнечная, мороз стоял легкий. Снег блестел, дышалось вольно. Логин Нумменс, вполне счастливый, в мехах, в славе и богатстве – не каждому поручат везти из казны одного государства в казну другого двадцать тысяч рублей, – напевал песенку, у которой слов не было, но это была веселая песенка.

Последний русский город, последняя остановка, последние серьезные государственные дела – предстояло договориться окончательно с купцом Федором Емельяновым о покупке хлеба, – и домой. Домой, домой! До дому – по московским понятиям – рукой подать.

Не знал Нумменс, что его приезда ждал весь Псков. Одни ждали в страхе – спровадить бы шведа потихоньку, другие ждали его, как ждет возле норы кошка мышку.

Всеведущая Москва о том ожидании томительном и думать не думала.

Весело катил санный поезд Нумменса вокруг Пскова, и вдруг – стоп! Возле Власьевских ворот выскочила наперерез лошадям толпа. Коней – под уздцы, шведа – за шиворот.

Быстрый на ногу Прошка Коза наперехват успел.

Без лишних слов уперлись в грудь охранникам царевой казны бердыши. Толпа, оттеснив Прокофия Козу, тащила Логина Нумменса под мышки из возка долой.