Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)

Деньги пересчитали, казну – в ларец. Ларец запечатали. Приставили к нему московских стрельцов, а к стрельцам – своих стрельцов, с Максимом Ягой, и отправили казну за три версты от Пскова, на подворье Снетогорского монастыря.

После этого торжественного действа подступили к Нумменсу. Привезли его к Всегородней избе, поставили на дщан и велели раздеться донага.

– Я королевский посол! – закричал в бешенстве Нумменс. – Неужели вы посмеете обесчестить меня перед всеми?

– Мы тебя не бесчестим! – возразили ему. – Мы тебя хотим всем миром осмотреть: не спрятано ли на тебе тайной грамотки. Смотреть же тебя в избе не больно складно: сплетни пойдут. Один скажет одно, другой другое. А тут – на глазах у всех. Да и ты не стыдись. Мы ведь не ради сраму твоего растелешим тебя – ради дела.

– Я лучше умру! – закричал Нумменс.

Но Иван Подрез, по совету подьячего Томилы, кликнул палачей. И они явились. В красных рубахах, с кнутами.

Заплакал Нумменс: лучше уж раздеться, чем быть позорно битым. Сбросил платье.

Каждую вещь псковичи прощупали, все бумаги забрали, велели Нумменсу одеться и повезли его туда же, где казна хранилась, на Снетогорское подворье. Сторожей ему миром выбрали: пять попов, пять посадских людей и двадцать стрельцов.

Кто знает, может, и получил бы Донат от воеводы наказание жестокое и справедливое – служба есть служба, – да в стрелецких приказах разброд, никого не сыщешь. Сам воевода бросился верных людей собирать. Вспомнил и о Донате.

– Где Донат-стрелец?

А Донат в дверях:

– Тут я! – И дух никак перевести не может.

– Седлать коней! Едем бунтовщиков усмирять!

Донат – руку на саблю и приказ ринулся выполнять, а воевода его попридержал:

– Рядом со мной будешь скакать, по левую руку!

Донат поклонился: вместо наказания – такая честь!

К Всегородней избе прибежал Прошка Коза со своими стрельцами, принес тайное письмо государя к Федору Емельянову.

Прочитали письмо на всю площадь, а толпа все одно – услыхала то, что хотела слышать. Письмо заканчивалось словами: «А сего бы нашего указа никто у вас не ведал!»

– Ага! – заорали псковичи. – Государю про грамоту не ведомо! Бояре грамоту писали.

Прыткие побежали к Рыбницким воротам, в сполошный колокол колотить. Кто домой шел – назад, кто дома сидел – из дому выскочил. Тут с полсотней стрельцов прискакал на площадь воевода. Закричал:

– Как вы посмели захватить государеву казну? Или вам царская опала не страшна? Или, быть может, вам царево слово не указ? А коли так, то и Слово Божие обернется к вам немотою!

Томила Слепой воеводы не забоялся. Полез на дщан ответ держать.

– Не укоряй нас, Никифор Сергеевич! Не стращай. Мы верные дети нашему государю. Мы послушны его воле и воле Господа нашего. Но если казна послана из Москвы с государева ведома, то почему с нею ехали не городом, а по загородью?

– Казну вез подданный шведской королевы. А вы знаете, что иноземцам в крепости быть не велено!

– Одним велено, другим не велено? К Емельянову ты сам пускаешь немцев в дом, а государь, значит, пустить во Псков посла иноземного не может?

– Довольно препираться! – закричал воевода.

Донат, стоявший с ним рядом, положил руку па саблю, но воевода бросить свою полсотню на тысячи псковичей не решился. Безумное дело. Слез воевода с коня и пошел к дому архиепископа Макария.

Толпа и подавно взбесилась: воевода-гроза хвост поджал.

Коли царева воеводу погнали, нужно своего выбирать. Пока все вместе – воевода щенок, а как все разойдутся – тут он и покажет зубы: поодиночке похватает.

Выбирали псковичи начальников над собою спешно: кто больше на глазах крутился, того и выбирали: Томилу Слепого, Прошку Козу, ну, а к ним от каждого сословия честных людей. Посадские выкрикнули мясника Никиту Леванисова, портного Степанко и серебряников братьев Макаровых. Стрельцы – Никиту Сорокоума, Муху, голытьба – Демидку Воинова.

Ивана Подреза тоже оставили во Всегородней избе. Хватились Семена Меньшикова, а он сбежал. Кинулись к нему домой – нет. Нашелся человек, который видел, как Меньшиков спешил к Троицкому дому. Стало быть, под крылышко архиепископа, испугавшись смуты, схоронился Семен.

Погрозились рассерженные псковичи разорить дом изменника, но отложили это шумное дело – уморились за день.

Едва закончились выборы, как из собора в полном облачении, с иконою Святой Троицы, в сопровождении попов, дьяконов и монахов вышел к народу архиепископ Макарий.

– Уговаривать идут! – крикнул озорно Прошка Коза.

Спала деревенька Лугишино, как замерзшая: ни скрипу, ни храпу, ни дымка, ни лучины. Завалило ее снегом по самые трубы. Ухарь-ямщик навеселе-то по крышам промчит – и не заметит, как на деревеньку наехал.

Зима – сон. Встряхнутся люди на Масленице – и до весны дремать.

Но в тот день, да какой день – при звездах еще, – пошло по Лугишину движение тайное. Прискакал на лошаденке мужик. Стукнулся в крайнюю избу, хозяина на разговор вызывал.

Хозяин оказался не трус. Сунул под шубу топор и вышел к незваному гостю.

– Сергушкин я, из деревни Завелья, – назвался хозяину мужик. – Не слыхал?

– Не слыхал.

– Ну, то не беда, беда, мил человек, в другом: бежал из Пскова злейший враг Федька Емельянов… Слыхал о таком?

– Как не слыхать! По его милости вот уж, никак, две недели хлеб по воскресеньям едим, а в другие дни вприглядку.

– Не заметил, часом, к вам в Лугишино никто не приезжал?

– А вить приезжал! У Пашки на другом конце на постое.

Тут мужик, забывшись, хлопнул себя по лбу. Топор и выпал – срамота.

А Сергушкин на топор поглядел и сказал дружески:

– Бери-ка его! Зови надежных мужиков – и пошли к Пашке.

Нырнул хозяин в избу одеваться. Пока мужиков будили, пока то, пока се: глаза-то каждый продерет, потянется, покряхтит, пока дойдет, о чем речь, – можно город выстроить.

И опустел Пашкин дом.

Везло Федору – сначала племянник от бунтовщиков спас. Потом архиепископ в келье у себя спрятал. Потом дворянин Михаил Туров, обманув стрельцов, под копешкой сена вывез купца из буйного Пскова в Лугишино.

Теперь их пути расходились. Туров с тремя людьми возвращался во Псков, а Емельянова повез Пашка в Никандрову пустынь. В монастыре собирался купец пересидеть лихое время.

У Пашки лошадь была хорошая, кормленая, да за ночь дорогу перемело, лошадка сначала бежала, потом трусила, а потом и шагом пошла.

Емельянов, утонув в огромном грубом тулупе, думал о пережитом. Вот и царь с тобой заодно. Город – как мякиш в кулаке: чего хочешь из него лепи. И на тебе – чужой тулуп на плечах, чужая лошадь везет. Кто знает, как там во Пскове? Может, ни дома уже нет, ни жены, ни семьи.