Ольга Погодина-Кузмина - Герой

Долматова будто осыпало ледяной крошкой – жизнь его давно уже составляли ночные переходы в грязи и снегу, огонь батарей, отчаяние русской катастрофы и разверстая перед ним могила. Детство, крахмальные простыни, залитый солнцем дачный дом с верандой – давнее счастье лишь привиделось в бреду. А может, это и есть смерть?

Он пошевелил пальцами ног, ощупал на себе одеяло, открыл глаза. Он лежал на кровати за ситцевой занавеской, откуда видна была часть комнаты казачьей избы. Печь с лежанкой, слепое окошко, темный образ с горящей лампадкой. Вот откуда этот сон – детство, переезд на дачу.

На нем была чистая рубаха, грудь стягивала холщовая повязка. Как он очутился здесь? Как давно лежит в беспамятстве? Рядом слышался стук и приглушенные женские голоса. Приподнявшись, он окликнул женщин, хлопочущих у стола, первым, таким диковатым вопросом:

– Где я?

Что-то упало, покатилось по полу. Прошумело рядом женское платье, в сумерках над ним склонилось бледное лицо.

– Вера?..

Молодая казачка смотрела на Долматова сияющим от слез и радости взглядом. Темные, гладко причесанные волосы обрамляли ее высокий гладкий лоб. Свежие и пухлые губы дрожали.

– Никак очнулся? Слава Владычице Пресвятой, заступнице благодатной, молитвами на Тя уповаем, – закутанная в пуховый платок старушка внесла и поставила у кровати огарок свечки. – Раз не помер, теперь скоро подымется.

Казачка налила в чашку теплое питье, поднесла Долматову. Руки ее, сильные, красивые, но загрубевшие от работы, напомнили ему руки няни, такие же добрые, натруженные, с переплетением голубоватых жилок.

– Пулей-то вас не сильно ранило, только задело, – поправляя на нем одеяло, сообщила молодка. – Три дни в беспамятстве лежали, огнем горели, бредили, всё звали кого-то. Бабушка было грешит – не жилец. А я одно: «Нельзя ему помирать»… А сама все плачу, плачу.

На его немой вопрос она пояснила:

– Я Маша. Марья Кирилловна. Помните, в Петрограде, вы нас с родителями от лихих людей спасли.

Долматов припомнил купца в мерлушковой шапке, его молодую жену. Когда это было, еще до войны? Да, март семнадцатого, отречение Государя. Петроград… Кто мог тогда знать, как быстро все покатится под гору. Временный комитет, большевики. Холодная глина под босыми ногами, расстрел.

– Как же вы, Мария Кирилловна? Ведь это опасно, вас могут арестовать.

Старуха вышла зачем-то в сени, а Марья Кирилловна села рядом. Стала вытирать его лицо прохладным полотенцем.

– Ничего. Хутор наш дальний, красных нет. А придут, мы вас в погребе спрячем. Бабушка рану вашу травкой лечила, заговор читала. Вот вы и ожили…

Сладкий покой – от травяного ли чая, от прикосновений ли нежных девичьих рук – давил на веки, туманил сознание. Но левый висок уже пульсировал, набухал тревогой. Раз не помер – живи, страдай, сражайся.

– А вы почему здесь, Маша? Где ваши родные?

– Тятеньку матросы в Петрограде в прорубь сбросили. Мы с маменькой в Ростов пошли, к бабушке. Обоз наш красные обстреляли… Только я и спаслась. Люди добрые помогли, – она улыбнулась сквозь слезы. – А как я вас нашла, так и обрадовалась…

Долматов с печалью смотрел в девичье лицо, освещенное дрожащим светом лампадки.

– Значит, вы теперь совсем одна?

– Только бабушка… да вот вы у меня на всем белом свете! – Маша положила голову ему на грудь, словно ища помощи и защиты. – Поправитесь, станем в Крым пробираться. Там, говорят, красных нет. Я для вас и одежу крестьянскую приготовила. Уж как хотите, а я вас не оставлю, Андрей Петрович…

Долматов поднял руку, провел ладонью по ее волосам. Она затихла. Слышно было, как тикают ходики на стене – снова дача, детство, мама только что пришла и перекрестила их на ночь. Они лежат в кроватках, малые дети. Завтра ждет их купанье в речке, рыбалка.

– Милый мой, хороший, – шептала Маша. – Одно мне теперь на свете счастье!

Лампа погасла, комната погрузилась во мрак. Слышно было, как вернулась старуха, тяжело опустилась перед иконами на молитву.

– Боже святый и во святых почиваяй, трисвятым гласом на небеси от Ангел воспеваемый, на земли от человек во святых Своих хвалимый…

Снова начинался жар. Дрожали солнечные блики на воде; неслись, катились обрывки бреда. Вот он идет вдоль берега, собирая в ладонь землянику. А вот уже по Вознесенскому проспекту в кадетской длинной шинели. И тут же молодой поручик скачет через парк, и девушка в летней шляпке падает на тропинке, рассыпая цветы. Смешались детские дачные дни и прогулки в усадьбе, катание на лодке по озеру и переправа через Дунай. А вот перекресток около моста, идет снег, тишина. Маленькая рука в черной перчатке доверчиво лежит на рукаве его шинели. Он смотрит в милое, печальное лицо, как умирающий смотрит в небо, ища ответа и спасения.

И вот он в госпитале, в комнатке под крышей. Перед ним стоит Вера Александровна, доверчиво запрокинув голову. Он склоняется к ней, слышит ее легкий вздох. Но он уже знает, что сейчас в дверь постучат и оборвут эту минуту счастья, украденную у войны.

– Не уходи! Не покидай меня, – взмолился он во сне.

И нежный, отдаленный шепот отвечал:

– Я здесь, родной мой. Я с тобой.

Вера была с ним, он чувствовал ее горячее дыхание на своих губах. Легкие волосы текли сквозь его пальцы. Страсть и биение их сердец соединялись в музыку, величественную и прекрасную. Под эту музыку разворачивалось в бесконечности огромное небо, полное звезд и планет. Он не мог дышать от счастья, от красоты этой картины, увиденной в глазах возлюбленной.

Слепящий луч осветил дорогу, удивительно гладкую и прямую. По ней неслись стеклянные блестящие капсулы автомобилей, и в одной из этих капсул Долматов увидел себя – в странной одежде, с обнаженными до предплечий руками. Он держал возле уха черную коробку не больше портсигара и что-то говорил в нее. Дорога проходила над мостом, и сверху виден был огромный каменный город.

В эту секунду ротмистр Долматов услышал собственный свой голос. «Смерти нет. Познав любовь, ты познаешь великий дух живой материи. И часть твоей души, принадлежащая другому человеку, останется навечно жить в движении облаков и звезд и в тайной памяти людей, которые придут на эту землю».

Он пробудился, услышав отдаленный шум дождя по крыше, и, приподнявшись на постели, окликнул:

– Вера?..

Вокруг был сумеречный свет и темные бревна сруба. Он лежал за занавеской в крестьянской избе, и купеческая дочка Маша, стиравшая в корыте белье, обернулась к нему с досадой.

– Нет здесь вашей Веры, Андрей Петрович. Бредили вы!

Накинув на голову платок, Маша подняла тяжелое корыто и вышла в сени.

Через день Долматов начал вставать. Старуха растопила баню, чтобы «смыть болезнь». Парить его, бить дубовым веником пришел глухой старик Егорыч.