Алексей Югов - Ратоборцы

– Собака! – вскричал хан Укитья и сильным ударом плети, в конец которой был вплетен комок свинца, проломил голову вестоносцу.

Тот рухнул под копыта коня. Не взглянув даже в его сторону, старый хан продолжал путь во главе своей наспех собранной сотни.

Вот он уже въехал в воду. Шумно бурля водою, вздымались, сверкая на солнце, ноги коней. Вот уже – на середине Клязьмы. Вдруг слуха Укитья достигнул пронзительный зов трубы, раздавшийся сзади. Старый воитель тотчас признал в ней клич трубы старшего – клич, обращенный к нему, хану Укитье. И мгновенно сама собою рука его натянула повод.

– Иргамыш, – сказал он племяннику, – ты поведешь!.. А мне, видишь, не позволяют даже и свое имя спасти!..

Говоря это, он принял из рук вестового черную, опаленную, из тонкого древесного луба дощечку величиною с ладонь, где мелом было начертано повеленье хана Неврюя, обращенное к хану Укитье, – немедленно прибыть для доклада…

Пришпоренный конь вынес Укитью обратно на берег.

…Верховный оглан карательных полчищ, хан Неврюй, высился на своем арабском белом скакуне на пригорке, в тени березы. Вкруг хана толпилась его свита и отборные телохранители. И к нему и от него непрерывно текли конные вестоносцы. Хан правил боем. Возле его стремени, справа, на маленьком коврике, брошенном на траву, по-татарски поджав под себя ноги, сидел скорописец-монгол. Справа от скорописца, на коврике, так, чтобы легко дотянуться рукой, стоял маленький глиняный горшочек, полный густо разведенного мела. На коленях скорописец держал нечто вроде отрывной книжечки из тонких опаленных, с воском, черных дощечек, нанизанных у корешка на круглый ремешок, с которого легко было снять очередной листочек.

Время от времени скорописец обмакивал тоненькую кисточку в раствор мела и быстро вычерчивал на очередной дощечке приказ главнокомандующего.

Подозванный нукером гонец приближался, схватывал – с движеньями крайнего раболепия – листочек, снятый с ремешка, имеющий на себе номер приказа, снова взметывался на коня и мчался туда, куда надлежало.

Когда хан Укитья подскакал к бугру под березой, где была расположена полевая ставка Неврюя, он спешился.

Укитья и Неврюй, оба они были старейшими воителями Батыя и старые соратники. И тот и другой участвовали во вторжении за Карпаты – в Венгрию и в Германию. Они давно уже и породнились домами, хотя Неврюй был из рода Чингиз-хана, а Укитья – выслужившийся. Их связывала дружба.

Однако сейчас Неврюй даже и лица не повернул в сторону своего боевого товарища, распластавшегося перед ним и поцеловавшего землю у копыт его коня.

Приподняв лицо от земли, Укитья приветствовал Неврюя торжественно и подобострастно:

– Да находишься ты вечно наверху славы и величия и в полноте счастья и всяческого благополучия! – произнес он, не вставая с колен.

– Менду, менду сэ бэйна! (Здравствуй!) – угрюмо-насмешливым голосом ответил ему Неврюй. Однако недвижным осталось его обветревшее огромное безбородое лицо, в задубелых морщинах, подобное коре старой ветлы, – лицо, на котором черными бусинами блестели маленькие злые глазки. – Что скажешь? – все тем же сурово-насмешливым голосом продолжал хан Неврюй. – Ты, который без пользы и на позор лучший из моих туменов истратил и погубил!.. Да наполнится твой колчан навозом! – вдруг яростно выкрикнул он самое страшное для монгольского воина проклятие и самую страшную кару.

И, затрепетавший от этого предстоявшего ему позора, хан Укитья снова повергся ниц и, не отрывая лица от земли, только сотрясал головою.

– Я помню твои прежние заслуги, – продолжал Неврюй, – и лишь потому имя твое сохраняю неоскверненным! – Сказав это, Неврюй глянул в лицо стоявшему прямо перед ним нукеру и условным знаком закусил нижнюю губу.

Нукер в свою очередь повторил этот знак силачу-телохранителю, стоявшему возле стремени хана. Тот неторопливо подошел к распростертому ничком Укитье, наступил ему коленом на загривок, подсунув обе свои ладони, сцепив их пальцами, под лоб Укитьи и со страшной силой рванул его голову кверху.

Хрустнули хрящи… Из уст и из носа Укитьи хлынула кровь…

…Звук сигнальной трубы, в котором старый Неврюй тотчас же познал зов начальствующего, заставил хана вздрогнуть. К нему мчался на вороном коне стрелоносец – от царевича Чагана, кто представлял в армии лицо самого императора Менгу. В вытянутой вперед руке гонец держал черную дощечку…

Неврюй озабоченно глянул в ту сторону, где виднелся златоверхий шатер Чагана. Там сверкало оружие и слышались крики…

Неврюй спрыгнул с коня и со знаками глубочайшего почтенья принял из рук вестоносца черную дощечку, исписанную мелом.

Это был немедленный вызов к царевичу.

Душно. Жарко. Уста запеклись. Испить бы! А боязно: так за глотком и убьют! И те, кто хоть на мгновенье отвалились на чистое место, наспех совали товарищу в руки острый нож: «Ох, задохнусь, брат! Порежь ты малость ремешки у пансыря моего!» И разрезали друг другу ремешки и тесемки, и сваливали жаркое железо наземь, и, оставшись в одной рубахе, жадно надышивались всей грудью, и, перекрестясь, сызнова кидались в битву…

Сильно поочистили поле!.. Уж кое-кто из богатырей, сбрасывая тылом руки горячий пот с чела, отгребая волосы, подставляя ветерку испылавшееся лицо или опершись на длинное оскепище топора, пускал на всю обширную луговину торжествующий гогот вслед убегавшим татарам:

– Ого-го! Потекли, стервецы!..

– Ишь ты, – воевать им Русскую Землю!..

Обозревали гордым оком доброго жнеца поле боя.

– А побили мы их, татаровей, великое число! На одного нашего пятерых надо класть, а и то мало!..

– Он копье на меня тычет, а я как воздымусь на стременах – так и растесал его на полы!..

Андрей Ярославич, сзывая под стяг раскиданные по всей луговине обрывки полков и сотен звуками ратной трубы и грохотом тулумбасов, двигался со своими «бессмертными», радуя соколиной посадкой сердце ратников.

Ему кричали радостное, разное, а иной раз и нечленораздельное, – только бы видел князь, что довольны люди.

– Князь! – зыкнул на всю луговину один из владимирских, перемигнувшись с близстоящими товарищами. – Андрей Ярославич, а давай-ка мы их ишшо так!..

Андрей Ярославич, не найдя ответного, воздымающего дух слова, – не дано ему было этого, – только улыбнулся воину да приветливо покивал головой.

Им любовались с гордостью отцов.

– Князь-от, князь-от! – восклицали иные и уж ничего не могли добавить более.

По всему уклону необъятной глазу клязьминской луговины словно бы раскиданы были кучами и вразброс пестрые одежды, сброшенные бегущим множеством: так показывались издали тела убитых…

Сбивчивы и противоречивы были мысли великого князя Владимирского. Одна пересекала другую. На побоище взирал он спокойно: привык уж, – лаковая под солнцем, булькала, стекая в мутную Клязьму, кровь, застывала на земле красным студнем, – без содроганья взирал на сие князь. «Что ж, – думал он, – и моя кровка журчала бы тут же!»