Алексей Югов - Ратоборцы

Княгиня Васса смиренно опустила голову.

– Хорошо, Саша, – отвечала она. – Скажу Арефию– ключнику, чтобы строго проверил всех…

Она придвинула к его креслу маленький восьмиугольный столик, накрыла его белым как снег полотенцем и поставила взятые из погребца и для него припасенные курицу и кувшин с кахетинским, и его любимую большую чару, из которой пил в день свадьбы, уж почти скоро двадцать лет тому назад, и которую она свято берегла на эти его приходы.

– А ты? – спросил он, готовясь приняться за еду.

Она покачала головой и смутилась. Он понял.

– Ну понятно, – сказал он, улыбаясь, – ведь пост сегодня… Ну, не осуди!

– Да что ты, Саша!.. Где ж тебе посты соблюдать!.. То – на войне, то – в дороге, то – у татар!.. Да с тебя и сам Бог не спросит!..

Александр, как бы в сомненье, покачнул головою.

– Ну не знаю!.. – сказал он. – Хотя на днях Кирилл-митрополит говорил мне: дорожному, да недужному, да в чуждых странах обретающемуся пост не надлежит!..

Тем временем княгиня устроилась на подлокотнике его кресла, взяла блюдо и принялась бережно отделять от костей куски куриного мяса – белые, длинные, волокнистые – и кормить ими Александра и время от времени подносить к его устам чашу с вином.

Он снисходительно-ласково потрепал ее белоснежную узкую руку.

– Да у тебя здесь чудесно!.. – сказал он. – Однако дайкось я сам: люблю с косточки кушать.

Он взял из ее рук остатки курицы и, разламывая и разворачивая своими сильными пальцами сочно похрустывающие косточки, принялся есть с той отрадной для глаза мужественной жадностью, с какою вкушает свою заслуженную трапезу пахарь и воин.

Горячая слеза капнула на щеку Александра. Княгиня, державшая чашу с вином, поспешила поставить ее на место.

Александр перестал есть, поспешно отер пальцы о полотенце на столике и обеспокоенно повернулся к ней:

– Что с тобой?

Она склонилась молча к его голове и плакала. Когда же он стал отымать ее лицо от своего плеча, чтобы заглянуть ей в глаза, она выпрямилась, стряхнула слезы, и у нее стоном горлинки, терзаемой ястребом, вдруг вырвалось:

– Господи!.. А что же Вася-то наш кушает – там, в темнице в твоей, в порубе? – И она зарыдала.

Невский вздрогнул от неожиданности. Он полагал, что ей, матери, ничего еще не известно о заточении сына. Он запретил ей что-либо сказывать. Сам же он хотел сказать, что Василий отбыл на время во Псков.

Стужей пахнуло на княгиню от слов, которыми он ответил на ее жалобный возглас:

– А право, не знаю, чем их там кормят! – сказал он. – Не любопытствовал!.. Да надо полагать, курятинкою не балуют, вином не поят… Приказывал я, чтоб хлеб-вода дадены были…

– Господи! – опять скорбно воскликнула княгиня, глядя молитвенно на иконы. – Да как помыслю, что он, Васенька мой, отрок еще, – и в темнице, с убийцами… и на земле спит, на соломе гнилой, – сердце кровью подплывает! Да что же это такое? – выкрикнула она и заломила над головой сплетенные руки и завыла, как воют простые бабы над покойниками.

Невский вскочил на ноги.

– Чего запричитала? – крикнул он. – «Васенька, Васенька»! А с кем же ему сидеть, как не с убийцами, головниками? А кто он сам-то есть?.. Да он сто крат хуже убийцы. Знаешь ли ты, что сей сынок твой, отрок твой умыслил?.. Нет? Так слушай: Василий ладил послов татарских убить, новгородцев напустить на них. Меня хотел в город не допустить! Ведомо ему было, мерзавцу, что я без полков здесь, да и что дружины при мне не много… Хорош отрок!.. На соломе, говоришь, на земле сырой спит?.. Ничего! В земле ему будет постель постлана… с которой не подымаются!..

При этих неистовых словах князя слезы княгини словно бы враз высохли, рыданья пресеклись. Теперь это была царица, но царица-мать!

– Будет мне плакать! – вскричала гневно она. – У тебя разве сердце?! То жернов! И кто под него попадет, тому не быть живому!.. Да и будь он проклят, этот Новгород твой!..

– Княгиня!

В дверь постучали. Александр подошел и открыл. Сквозь распахнутую дверь к нему поспешно подошел Андрей-дворский. Он был одет по-уличному и запыхался. Приветствовав князя, он проговорил:

– Беда, Олександр Ярославич, – опять мятутся, окаянные!

– Сюда ступай, Андрей Иваныч, – здесь скажешь! – прервал его Невский и втянул за рукав через порог и захлопнул двери.

Он не дал даже перекреститься Андрею Ивановичу на иконы и приветствовать княгиню.

– Ну, что там опять стряслося? – сразу преображаясь, словно взявшийся за гриву коня, готовый вскочить в седло, спросил он.

– Ох, княже! – воскликнул Андрей-дворский. – Опять вече созвонили, другое!.. Повалили все на Торговую сторону, с факелами, – боюсь, сожгут город!.. И все – при оружии, а кто – с дрекольем. Крови не миновать!.. Стражников я укрепил, добавил, сколько мог… а не знаю, удержат ли! Кричат: «Василья-князя отдайте нам!» На посадника, на Михаила, самосудом грозятся: вышел он уговаривать. Боюсь, Олександр Ярославич, не убили бы старика!.. Сильно ропщет народ!

– Подожди, сейчас выйду, – сказал Александр.

И дворский вышел, закрыв за собою дверь.

Князь обернулся к супруге:

– Вот, вот он, отрок твой, Васенька твой!.. – грозно– угрюмым голосом, в котором, однако, слышались слезы, выкрикнул он вне себя, и прекрасное лицо его исказилось.

Второе вече, в Неревском конце, у церкви Святого Иакова, – вече крамольное – созвонил Александр Рогович – гончар. Да и какое там вече! «Вечити» не давали никому. Не было тут ни посадника, ни тысяцкого, ни дьяка, ни подьячего, ни сотских, ни подвойских, ни биричей: это было диковечье, это было восстание!

– Тут – наше вече! – кричали. – Теперь спуску не дадим!

Сперва, еще в сумерках, народ на князя и на посадника Михаила копили не здесь, а во дворе усадьбы Роговича. А когда уже столько скопилось, что и забор повалили, то Александр Рогович велел своей дружине перегонять народ на другое место, к церкви, и там бить в колокол.

Слугам и дружине своей велел возжечь факелы, быть при оружии и в доспехах. А кричать велел так: «Бояре себе творят легко, а меньшим – зло!», «Кажный норовит в свою мошну!», «Князь татарам Новгород продал!..», «Дань по достатку надо раскладывать, а не по дворам!», «Посадник измену творит Новгороду, перевет с князем Александром держит!..»

Это и кричали в народе на разные голоса.

Площадь церковная не вмещала людей, а улицы со всех четырех сторон все накачивали и накачивали новые оравы и толпы.

Страшен мятеж людской!..

Сперва взбулгачили чуть не всех своим колоколом. Натекло народу и такого сперва немало, у которого и в мыслях не было супротив самих себя идти: ведь только что отвечили и грамоты вечевые князь-Александру выдали, так чего же уснуть не дают хрестьянам?!