Алексей Югов - Ратоборцы

То и дело которая-либо из бесчисленных жен Бату, зашитая в мешок вместе с грузом камней и разъяренной кошкой, – ибо так подобает поступать с женою, предавшей мужа! – опускалась на дно реки или степного водоема. То и дело кто-либо из его сановников-нойонов или же из людей придворной стражи и слуг – а случалось, кто-либо и из числа царевичей, – получал повеленье хана: «Умереть, не показав своей крови», что означало – быть удавленным тетивою лука.

…Ордынцев нелегко было обмануть!..

Едва только до ушей Батыя достигнул слух, что дочь Даниила – Дубравка-хатунь – помолвлена за ильбеги [34]Владимирского, за князя Андрея, и скоро станет великой княгиней Владимирской, как старому хану сделалось худо. Подавленная перед сановниками ярость его, искусно растравляемая братом Берке, едва не уложила старого хана в могилу. Придворный врач, тангут, кинул Батыю кровь. Грозивший ему повторный мозговой удар был избегнут.

Однако трудно и страшно дышал властелин полумира! И это страшное, клокочущее дыханье его подземной дрожью отдавалось в соседних царствах, будто землетрясенье. Но все-таки старый хан поднялся. Сын – Сартак, брат – Берке, слетевшиеся было к одру его болезни, – племянник против дяди, христианин против магометанина, – опять принуждены были до поры до времени спрятать свои кривые ножи в рукава халатов.

Батый поправился. Но под напором происшедшего не устояло на сей раз даже и для всех очевидное, вызывавшее злобную зависть среди государей расположенье Батыя к Невскому – некий вид слабости, за которую брат Берке, лютый враг русских и в особенности враг Александра, то и дело язвительно попрекал Батыя.

Батый любил плакать. Он любил сетовать на черную неблагодарность людей. Он любил изливать эти жалобы в заунывных стихах, которые без каких-либо заметных усилий он слагал, зажмурившись, скорбно покачивая головой и слегка подыгрывая на двухструнной маленькой домбре, именуемой «хур».

Так поступил он и сейчас.

Подпертый подушками, на широкой тугой тахте, сложенной из войлоков и покрытой коврами, он сидел, роняя слезы на халат, перебирал струны инструмента и тонким, горловым голосом, замыкая как бы трелью вдруг смыкавшегося горла всякий стих, изливал свои жалобы на Александра.

Песня, которую приказано было занести на свитки ханским стенографам, была, по обычаю, длинна и охватывала множество событий. Главным же ее предметом было коварство Невского.

Именно его, Искандера Грозные Очи, еще более, чем Даниила, винили в Золотой орде за предполагавшийся брак Дубравки и Андрея – брак, истинное политическое назначенье которого было хорошо ведомо Батыю.

На Даниила – на того уже махнули рукой. Это произошло тогда, когда Батыю, Берке, а потом и великому хану Менгу стало известно, что чрезвычайный легат Иннокентия, францисканец-поляк Иоанн де Плано-Карпини, на обратном пути из Монголии и Золотоордынского улуса заезжал к Даниилу, и что его чествовали там, и что с тех пор между Римом и Галичем ведутся, то ослабевая, то вновь разгораясь, переговоры о принятии Даниилом королевской короны и о вселенском соборе касательно воссоединения церквей.

Но Александр, Александр?! Хотя насчет истинных чувств Невского к завоевателям даже благоволивший к нему Батый нисколько не обольщался, однако ханы были убеждены, что Александр по крайней мере не отважится пойти на сближенье с князем, чье одно имя уже вздымало черную желчь в крови Батыя.

Зачем было это делать? Разве не предлагал Александру он, Батый, отдать за Андрея Ярославича любую монгольскую принцессу из дома Борджегинь, то есть из того самого дома, к которому принадлежал он, Батый? Разве не заверял его, что татарской царевне, когда она станет женою великого князя Владимирского, не станут возбранять даже переход в христианство? Что ж тут такого? Ведь христианин у него, у Батыя, и сын Сартак.

Разве в своей «Ясс» Потрясатель вселенной, великий дед его, Батыя, не завещал, чтобы «одинаково чтили все веры, не отдавая преимущества ни одной»?!

За что же так обидел его Александр?

Вот о чем была заунывная песня Батыя, сопровождаемая слезами и подыгрыванием на двухструнной домбре – хуре.

Закончил же старый воитель горестное пенье свое такими словами:

«О мир, что за дурной дар! Только взаимное пожиранье видишь, да истребленье, да спину неблагодарного!..

Я думал, – жалобно пел Батый, – что в стае черных, как ночь, воронов – а таковы все люди! – я нашел одного человека белого, белого, как русская береза, и что это ты, Александр…

Но ты, Искандер, – очи твои я называю ныне вероломными! – ты взял все бесчисленные благодеянья мои – и тебе, и народу русских, и высыпал их в черный костер неблагодарности.

Так озябшие на осенней пастьбе пастухи высыпают в костер сухой верблюжий помет – куски аргала!..

И вот сердце мое стеснилось, и я заплакал…»

Так закончил Батый, пустив горловую, пронзительную трель в завершение своей песни, в которую со скорбно-раболепными лицами неподвижно вслушивались, время от времени отирая глаза полою халата, и царевичи, и советники, и полководцы, и звездочеты. Затем он положил на тахту близ себя отзвучавшую хур.

Шеи ближайших вельмож вытянулись, чтобы видеть, в каком именно положении оставлена старым ханом его домбра.

Она лежала вниз струнами, опрокинутая. Брат Батыя, старый Берке, увидев это, скрипнул зубами и стал пощипывать свою реденькую, кустиковую бородку-метелочку: такое положение домбры означало для всех, что все дело должно остаться сокровенным до поры до времени, что вопрос о самочинном браке Дубравки и Андрея не будет вынесен на обсуждение царевичей и нойонов.

Опрокинутая вниз струнами домбра означала, что великие полки – многочисленная армия, вверенная князьям правой руки – Алабуге и Неврюю и кочевавшая близ границ Владимирского княженья, – она так и останется на месте.

Батый решил выжидать.

Но едва ли не большею виною и Даниила и Александра в глазах Батыя, Берке и даже в глазах Сартака – этого самого благоприятствующего русским из всех золотоордынских ханов и к тому же христианина – было то, что посредником в этой свадьбе выступал митрополит Галича, Киева и всея Руси. Правда, в Поволжском улусе знали, что Дубравка и жених ее, князь Андрей, – двоюродные и что у этих русских, вместо того чтобы радоваться, если муж и жена не чужие, напротив, требуется благословенье и разрешенье подобного брака со стороны «главного попа» – так называли в Татарах митрополита; знали, что «главный поп» волен разъезжать по своей стране, куда хочет, и никто из баскаков и наместников хана воспретить этого не может, ибо церковь была тархан, митрополит был тархан, и каждый поп, дьякон, и пономарь, и просвирня – все они были тархан, все церковные люди! Больше того – «Ясою» Чингиз-хана, да и его, Батыя, грамотой последний монастырский раб, если только он пахал на монастырской, на церковной земле, был в большей безопасности от меча и казни, чем любой из князей.