Иария Шенбрунн-Амор - Железные франки

Сенешаль Роже де Мон выступил вперед, изящно поклонился и спросил патриарха кротким тоном мирянина, нуждающегося в разъяснении теологического казуса:

– Ваше высокопреосвященство, упомянутые чудеса действительно были явлены нашим дедам, но тогда мы воевали с сарацинами. А можно ли быть полностью уверенными, что поддержка свыше будет столь же безотказной и в борьбе с греками, которые как-никак христиане?

Патриарх уверенно подтвердил Господни намерения, но рыцари призадумались. Господь, несомненно, любит франков больше всех прочих своих созданий, но им уже не раз пришлось убедиться, что ревнивое отношение Иисуса к своим излюбленным чадам зачастую выражается в особо тяжких испытаниях.

Пуатье ждал мнения своих вассалов. Констанция уже хорошо изучила Раймонда, со дня их венчания все ее внимание принадлежало ему одному, каждое брошенное им слово она обдумывала вновь и вновь, и сейчас догадывалась, что князь колеблется. Возлюбленный супруг ее могуч и отважен, ослепительно прекрасен и совершенен, как солнце, но и на нем, как на солнце, имеются пятна: никого и ничего не боялся ее Раймонд, кроме собственных сомнений и урона своей рыцарской чести. Рыцарю было легче вынести дневной переход по пустыне, чем тяжесть ответственного решения. С человеческими слабостями он стал ей только дороже, и больше всего на свете она жаждала помочь ему и спасти Антиохию, но как решиться поднять голос в таком собрании?

Вперед выступил виконт Гийом Френель, владыка крепости Харим, расположенной в самом опасном месте Сирии – между Антиохией и Алеппо. Уж он-то не побоялся бы разгневать Раймонда. Но оказалось, что отважный Гийом не боялся и самого Иоанна и потому воскликнул:

– Полвека мы сражались без них, можем и дальше обойтись! Всегда норманны били византийцев!

То, что сейчас не норманны теснили греков, а византийцы обстреливали Антиохию, дикому горному орлу казалось совершенно несущественным. Рыцари были уверены в своей силе, неустрашимы, горды и убеждены в поддержке свыше. Ах, того и гляди, достоинства франков погубят их быстрее, чем их грехи! Похоже, что только одна трусиха Констанция, терявшая сон и аппетит на время походов Раймонда, понимала, что лучше заодно с византийцами воевать против тюрок, чем в одиночку со всеми!

Робер Фулькой, когда-то выбравшийся из окружения по горным тропам в лохмотьях сирийского крестьянина, предупредил:

– Как только мы окончательно уничтожим Занги, греки, не мешкая, нападут на нас!

Констанции казалось, что преждевременно уже сейчас начать тревожиться о последствиях будущего триумфа над тюрками, но, судя по одобрительному гулу, раздавшемуся в ответ на дальновидное соображение Робера, она оставалась единственным маловером.

Агерран Гербарре, когда-то отправившийся за Пуатье в далекую Англию и вместе с ним преодолевший опасный обратный путь, заметил:

– Не завоюй мы Палестину, Византия давно нашла бы способ мирно поладить с басурманами!

Это обвинение походило на правду: греки нередко предпочитали безопасность подвигам, и за столетия мусульманского владычества Левантом восточные христиане почти все смирились с позорным гнетом магометан. Сирийские христиане-якобиты стали почти неотличимы от проклятого исмаильского племени – они и говорили на арабских наречиях, и одевались в восточные одежды. Если бы отважные крестоносцы не вернули свет истины на Святую землю, даже армяне наверняка изыскали бы способ беззаботно прозябать в мусульманских эмиратах, пользуясь снисходительностью последователей Аллаха.

– Иоанн завоевал Малую Азию, расправился с Киликией, теперь явился в Сирию! Никто не унижал нас так, как византиец! Со времен Великого похода Комнины предавали латинян на каждом шагу! – выплеснул общие накопившиеся обиды мрачный маршал госпитальеров Гастон де Винфор.

Перед каждым боем Гастон и остальные рыцари-монахи босыми обходили храмы Антиохии и с умилением сердца и благоговением молили Всевышнего о заступничестве. Ноги рыцарей Христа кровоточили, по заросшим щекам текли слезы, громкие рыдания поднимались к небу, и раз за разом милосердный и сострадательный Господь простирал защитную длань над христианскими воинами, искупленными кровью его дорогого Сына. А павшие в боях возносились прямо в Царство Небесное, оставляя за собой на грешной земле вечную славу. Поэтому госпитальеры и тамплиеры смело отвергали протянутую длань василевса.

Коннетабль Готье Аршамбо подхватил гулким, как набат, голосом:

– Сам Имадеддин прислал предупреждение, что истинная цель вероломного Иоанна состоит в покорении всего Леванта!

Коннетабль тоже противился коалиции, в которой им и его воинами будут командовать греческие стратиги.

Ах, стыдно бояться за себя, тяжко бояться за тех, кто в бою, но, Господи, спаси и сохрани Антиохию от тех, кто не боится никого и ничего! Плечо к плечу, рука к руке эти железные мужественные герои столкнут княжество Констанции в пропасть. Кто-то должен остановить их, но как возражать черным воронам-госпитальерам, чей устав запрещает даже разговаривать с женщинами?

Франки ненавидели Занги – своего смертельного врага, но вдвойне ненавидели ромеев, которые уже полвека сулили дружбу и полвека наделяли лишь унижениями и предательством. Вот и сейчас греки поставили их перед невозможным выбором.

Констанция тоже понимала, что захватить Алеппо и одновременно сохранить Антиохию не получится, но час Алеппо еще настанет, сейчас самое главное – прекратить войну с греками, а для этого всего-то и нужно – рыцарям не возражать императору, а ей – набраться храбрости и возразить им.

Раймонд наклонился вперед, стиснул подлокотники, глубоко вдохнул и обвел залу тяжелым взглядом. Такое напряженное спокойствие часто предваряло его неуправляемый гнев:

– Иоанн требует права в любой момент входить в крепость Антиохии, а над городской цитаделью хочет водрузить стяг Византии, будто не франки пролили кровь за этот город!

Каждое слово бароны встречали возмущенным гулом. Вышитый на пурпуре двуглавый орел, в отличие от стрел и греческого огня, еще ни единого франка не убил и даже не покалечил, однако честь требовала предпочесть действительное поражение безобидной, но оскорбительной символике. Вот-вот курия единодушно примет гибельное решение, и Констанция в отчаянии переводила молящий взгляд с одного рыцаря на другого.

И тут, словно вняв ее мольбе, круглолицый весельчак Годефруа де Габель пылко воскликнул:

– Лучше нам всем погибнуть, чем покорно склониться перед василевсом!

Ах, Годефруа, Годефруа! Как удачно, что ты подал голос! Потому что ты, голубчик, до сих пор еще ничем не отличился – ты покамест не спас своих соратников и не уничтожил тьмы врагов, тебе даже не случилось провести год-другой в цепях на дне мусульманского каземата. Пока что все геройство ее охранника заключалось в смелом кидании нежных взоров на Изабо. Зато лишь вчера шевалье вручил своей княгине просьбу о фьефе, и при этом он не был таким гордым. Вчера Годефруа преклонял колено и смиренно умолял: «Деревеньку бы, ваша светлость, или мельницу!» Это теперь, заодно с остальными вояками, он не колебался отказать наотрез самому императору!