Иария Шенбрунн-Амор - Железные франки

– Почисть картошку! Порежь морковь. И лук. Кубиками! Листья салата надо рвать, не резать. И помельче! Так. Теперь вывали все на сковороду. Ты куда? А картошку кто мешать будет? Налей масло, я иду жарить мясо! – Так тореадор идет закалывать быка.

Дверь распахнулась, ворвались радостные гости. На кухне стало тесно, все приветствовали друг друга, обнимались и рассаживались. Весь вечер пирующие вкушали, возлияли, смеялись и восхваляли кулинарные таланты Ники и Итамара. К полуночи все было съедено, выпито, стол напоминал Помпеи, в раковине извергался объедками Везувий грязной посуды, дым сигарет тучей стоял в воздухе.

Проводив последнего гостя, Итамар вернулся счастливый и торжествующий, покрутил отбивающуюся Нику в воздухе, поцеловал и с детской хитростью заявил:

– Ну, я готовил, будет только честно, если ты уберешь!

Он был молод, весел, полон сил и надежд, он владел миром и Никой и щедро одаривал уверенностью, что впереди их ожидает лишь слава, счастье и любовь. Выгребая из карманов мелочь на дешевое бухло, он чувствовал себя Ротшильдом: ему не приходило в голову жалеть или беречь несметное богатство – мгновения своей жизни. С мотовством юности, не считая и не скупясь, Ника с Итамаром транжирили эти лучшие дни, убежденные, что им еще несть, несть, несть числа…

Осень выдалась дождливой и пасмурной, а рано начавшаяся зима – ветреной и студеной. Несмотря на полыхавшие в каминах гигантские дубы и кедры, на расставленные повсюду жаровни, на множество свечей в руку толщиной, в замке царили темень и сырость, по коридорам носились сквозняки, от камня стен и полов тянуло стылым холодом. Шерстяные и пуховые одеяла, суконные и меховые покрывала тяжелели от влаги, персидские ковры гнили на плитах, от дыхания шел пар, с мозаик приходилось смывать черную плесень. К утру оставленная в кувшинах вода затягивалась ледком, в часовне паства цепенела, как в склепе.

И все же пусть никогда бы не кончалось это суровое, темное время, потому что этой зимой они стали единой плотью и кровью, а весной любимый уйдет на осаду Алеппо. Пусть нынешнее тревожно, а будущее неведомо, но пока Раймонд рядом с ней, она будет радоваться и веселиться, отложив невыносимую тревогу на время его походов и своего одиночества.

Покуда за пределами Антиохии рыскали враги, города заливали ливни и в полях выли ураганы, в ее опочивальне пылал камин, вокруг мягкой, как лебяжий пух, кровати колыхались расшитые золотом и серебром бархатные пологи, горели в канделябрах свечи, переливался в хрустальных кубках подогретый ароматный гипокрас с корицей. Каждую ночь она спала в объятиях Раймонда, в мягкой сердцевине нагретого их телами гнезда, за пределами которого случайно выпростанную руку или ногу тут же охватывал ледяной холод. Плечо ее возлюбленного грело, как его сердце, кожа его, незащищенная доспехами, была нежнее шелка, его запах стал родным, как запах собственных волос.

Оказалось, что внимание рыцаря намного легче привлечь, если интересоваться им и тем, что волнует его, а не хвастаться почерпнутыми у отца Мартина познаниями. Констанцию это нисколько не обижало. Раймонд – ее светило, ее повелитель, она – его верная прохладная тень, согревающий огонь, утоляющая жажду влага. Ее счастье – в служении ему, но и она необходима супругу, как вода и огонь.

Раймонд – не угодник дам, а воин, охотнее всего он говорил о войне:

– В Европе конные армии несутся друг на друга с копьями наперевес, сшибаются и вступают в рукопашную сечу. Но здешние тюркские полчища, они как вода: расступаются перед нами, чтобы сомкнуться позади, возникают из ниоткуда и исчезают в никуда, носятся вокруг и жалят, как рой бешеных ос, только небо темнеет от дождя стрел.

Любимый чертил на ее животе схемы сражений, втыкал воображаемый стяг в пупок, расставлял арбалетчиков на ребрах, устраивал засады в ложбинках у бедренных костей, вел кавалерийские отряды туркополов в обход груди. Смех Констанции стряхивал воображаемых воинов с неприступных позиций:

– А страшно в бою?

– Страшно? – в задумчивости он прижал жену к себе так, что она охнула. – Перед боем, конечно, в животе словно клубок змей, но волнение, возбуждение и воодушевление захлестывают любой страх. А в самой драке бояться и подавно некогда: в бою я как пьяный, только радость и отчаянность. Ты не один, ты рядом со всеми своими и чувствуешь все вместе – и бешеный азарт, и усталость, и жару, и жажду, и неимоверную тяжесть в руках и ногах. Зато никогда я не бываю так сосредоточен, силен и уверен в себе, как в рукопашной.

Какое счастье, что схватки редки! Гораздо чаще франки полагались на крепкие стены, высокие башни и на страх врагов перед несокрушимостью сынов Запада. Констанция вздохнула:

– Я из-за тебя не сплю и не ем, а ты, оказывается, любишь войну!

Он приподнял брови, повернулся на бок, накрутил на палец прядь ее волос:

– Я жизнь люблю. Я тебя люблю, Господа люблю, свою страну люблю, своих друзей, товарищей. Все это сарацины хотят забрать у меня, а то, что дорого, приходится защищать.

От наплыва нежности, близости и благодарности ее сердце растаяло, на глаза навернулись слезы. Но это была не вся правда. Пуатье было дорого волнение перед боем, воодушевление во время схватки, он любил присоединяться к тысячам глоток, самозабвенно орущим в атаке: «Именем Господа!» – любил упоение битвой, усталость после победы, сознание, что вновь остался в живых, гордое, триумфальное возвращение в свой город. Любил себя могучим, отважным, доблестным воином во славу Господа, гонителем и победителем филистимлян, лучшим из лучших в великолепном содружестве христианских рыцарей.

Повернулась на живот, положила щеку на скрещенные руки, сквозь путаницу светлых волос блестели в свете очага глаза цвета лунного камня:

– Ты борешься с ними, как лев с несметной стаей хищных птиц.

– Ну, я не одинок, а рыцарям к тому же помогают пехотинцы, арбалетчики и туркополы. Только без рыцарей никакие наемные туркополы не спасут. Рыцарь в христианской армии – это броня для всех остальных, это хребет всего войска.

Его рука ласково погладила ее по спине. Она поежилась, прогнув позвоночник:

– Вас мало, а тюрков и курдов бессчётно, они являются снова и снова. Судьба Утремера зависит от полутора тысяч рыцарей.

На латинском Востоке не хватало земель, которые можно было бы раздать рыцарям в виде фьефов, а воинам было необходимо приобретать дорогое вооружение, боевых коней и содержать оруженосцев, поэтому многие служили за одно денежное вознаграждение. Но где наскрести на каждого смельчака по пятьсот безантов в год?