Иария Шенбрунн-Амор - Железные франки

– Тьерри, а поведайте нам, так ли просто жить евнуху, как воображает его величество?

Воцарилась тишина. Король дернулся, словно его кнутом огрели, и принялся с хрустом ломать собственные пальцы. Как же сильна неприязнь Алиенор к собственному мужу, если она публично бьет наотмашь его и его близких? Тьерри Галеран помолчал, вздохнул, приподнял брови, отложил нож и ответил спокойно, словно душа его стала недоступна не только чарам женщин, но и их оскорблениям:

– Поверьте, ваше величество, это благословение в обличье несчастья. Оно хранит от множества непростительных глупостей, оставляет время и силы на поистине важные вещи и существенно облегчает попадание в рай.

Ответ Галерана был исполнен смысла и достоинства, напрасно Алиенор расхохоталась, как будто ее шутка удалась. Люди не поднимали глаз друг на друга, чтобы даже взглядом не выдать своего мнения о королеве. Луи тоже остался невозмутим, он научился прятаться в рассеянные мысли, как рак-отшельник в раковину. Князь как ни в чем не бывало беспечно болтал с Томасом Грамоном.

И такую женщину он полюбил? Пуатье полностью ослеплен то ли страстью, то ли своими надеждами, возложенными на необузданную аквитанскую кобылку. Но напрасно он скинул со счетов Людовика и Констанцию. Он еще не представляет себе, сколько ослиного упорства и сопротивления может таиться в замкнутых тихонях.

После ужина Раймонд явился в опочивальню жены, и она бросилась к нему, протянув руки, готовая признаться, как ей больно и плохо, предложить примириться, вернуться к прошлым счастливым дням. Но он не подхватил, не закружил ее, не зашептал: моя хорошая! Злым, свистящим, сдавленным от долго сдерживаемого бешенства голосом он зашипел с порога:

– Что это было, мадам, это ваше убогое представление? Вы не соображаете, что рушите все мои планы?! Немедленно прекратите позорить меня!

– Я?! Я позорю тебя? А не распутная Алиенор? Твои планы? Да кто ты такой без меня?! Вы оба – как две змеи в моем дому!

Конечно, не следовало бросать в лицо Пуатье уголья таких яростных, нестерпимых слов, но тем не менее ни на земле, ни на небе не найти оправдания тому, что рыцарь поднял руку и наотмашь ударил жену, носящую в чреве его ребенка.

В чувство Констанцию привела холодная тряпка, которую со слезами и причитаниями прикладывала к ее лицу Грануш. Голова трещала, во рту был противный, теплый вкус крови. Констанция села, невольно застонав, потрогала щеку. Рука у рыцаря каменная. Вроде нос и глаз на месте, пошевелила языком внутри рта – зубы, кажется, тоже целы, просто ноют. Приподняла трясущейся рукой юбку, осторожно раздвинула ноги. Нет, кровотечения нет, плод, видимо, жив.

– Грануш, – прошелестела разбитыми губами, – помоги подняться…

– Куда тебе, куда подняться? – всполошилась старушка. – Приляг здесь, сейчас принесу теплого вина, грелку…

Констанция помотала головой и охнула от острой боли.

– Безумная порода! – продолжала ворчать нянька. – Что ты, что мать твоя, что тетки…

Это поистине так. Все женщины ее семьи, кроме, пожалуй, аббатиссы Иоветы, были непокорными, с тяжелым характером, все они заработали себе нелестную славу властолюбивых и мстительных фурий. Констанция всю жизнь искренне считала, что она – исключение, гордилась, что мягче, нежнее ее на свете нет ни жены, ни матери. Оказывается, она тоже могла питаться страстями, запивать ревностью, вдыхать обиды и выдыхать яростную злобу. Хорошей она умела быть только в счастье, а в горе с радостью, с облегчением, даже с наслаждением стала такой же, как ее родственницы: мстительной, как Мелисенда, пугавшая даже Фулька, решительной и беспощадной, как Алиса, готовая продать родную дочь в сераль, бешеной и неудержимой, как Годиэрна. Она избавится от Алиенор любой ценой. Рот заполнял жаркий, тошнотворный, железный вкус ненависти.

– Грануш, отвороти Раймонда!

Нянька отпрянула, опустила веки, строго поджала рот, но армянская ворожея наверняка знала верный способ. Констанция встала на четвереньки, вцепилась в темные юбки старушки:

– Татик-джан! Наведи на нее порчу! Пусть она сгинет, пусть у нее не будет ни минуты счастья! Пусть все, кого она полюбит, предадут ее! Напусти на нее страдание, болезни, уродство, бесплодие, немощь!

– Голубка моя, ты себя-то пожалей! Это же на тебе первой скажется!

Нянька пыталась отцепить ее руки, но голубка знала, что татик сдастся, и волоклась за ней по полу.

– Татик, что меня жалеть-то? Что мне теперь? Я чем угодно рискну, чтобы избавиться от нее, чтобы отомстить! Ты не знаешь, как это! Это… – Констанция схватилась за живот: – Это, как если бы она мне живот вспорола и забрала себе моего младенца!

Оперлась на сундук, с трудом поднялась, шатаясь, направилась к двери. Грануш метнулась поперек, растопырила руки на проходе, зашептала отчаянно:

– Ты хоть посмотри, как ты выглядишь! Хочешь, чтобы тебя объявили сумасшедшей? Чтобы в монастырь заточили? Его отец так от первой жены избавился, и мать его свои дни в монастыре закончила, чтобы папаша без помех со своей Данжерозой развлекался! Может, кто-то только ждет предлога, чтобы избавиться от тебя!

Может, это Грануш рехнулась.

– Да кто он такой?! Я и без него – княгиня Антиохийская, а он – без меня, без моего княжества, – кто он такой? Да такие в обозе этого похода сотнями тащатся!

Нянька потянулась собрать волосы Констанции, нахлобучить обратно головную повязку. В глазах мамушки светилось обволакивающее, обессиливающее, унизительное сострадание. Саму себя стало непереносимо жалко еще и потому, что никогда уже она не будет прежней милой, любящей женой, старательной, рачительной хозяйкой, покладистой и справедливой правительницей. Алиенор спалила лучшую часть души Констанции. Теперь там курился удушливый, горький дым ненависти.

– Я заставлю Луи забрать свою потаскуху из моего дома.

У дверей невесть откуда возникла дама Филомена. Княгиня попыталась молча миновать ее, но избежать мудрости мадам Мазуар можно, лишь оглохнув:

– Ваша светлость, простите, но я должна сказать…

– Не должны, мадам, не должны, – раздраженно отмахнулась Констанция.

– Ваша светлость, пролитого молока не соберешь, но не допустите, чтобы весь Крестовый поход оказался напрасным. Мой долг умолять вас потерпеть. Крестоносцы должны взять Алеппо.

Все что-то должны, а Констанция должна всем. Похоже, вообрази мадам Мазуар, что долг требует обезглавить княгиню, она незамедлительно сделала бы это с тем же жертвенным, но непреклонным выражением длинного, костлявого лица.

– Я лучше буду бродить по руинам Антиохии, чем окажусь обязанной своим спасением королеве.

Пусть вся эта армия провалится в преисподнюю, пусть весь этот их поход окончится одним позором и неудачей, только бы Раймонд никогда больше не увиделся с ней!