Пенни Винченци - Соблазны бытия

Лукаса такой исход конфликта очень устраивал.

– Знаешь, Иззи, Лукас не такой уж гадкий мальчишка, – как-то вечером призналась Нони. – В той школе ему было жутко. Я знаю лучше других, через что он там прошел. Но он во всем винит Джорди. Лукас просто ненавидит Джорди и хочет, чтобы тот поскорее оставил нашу мать. Думаю, Лукас вконец запутался и ему нужна помощь.

– Какая именно?

– Наверное, психиатра. По-моему, ему нужен человек, никак не связанный с нашей семьей, с которым он мог бы поговорить и разобраться, что к чему. Я предложила маме, так она испугалась. Она до сих пор цепляется за идею, что все наладится и у нас просто обыкновенная семейная размолвка. Иззи, это все так ужасно! Я очень люблю Джорди. Даже подумать не могу, что он от нас уйдет. Но он уйдет. Это все так безнадежно!

Нони заплакала. Иззи крепко ее обняла. Безнадежность. Знакомое состояние.

Иззи начала подумывать, не обратиться ли и ей к психиатру. Ею владело странное, тупое оцепенение. Физически она оправилась довольно быстро. Часы изматывающей боли остались в прошлом. В кухонном бойлере она сожгла все свои окровавленные прокладки, куски ваты и салфетки, даже не взглянув на них. В пятницу вернулся отец, но она и выходные дни пролежала в постели, соврав ему, что чем-то отравилась. Естественно, Себастьян стал предлагать вызвать врача. Иззи с трудом удалось его отговорить.

Через неделю после аборта она вернулась на работу. Усталая, надломленная, но физически вполне здоровая. У нее не подскакивала температура. Обошлось без воспаления и прочих неприятностей. Ей невероятно повезло. Невероятно. Главное – это осталось позади.

Это навсегда осталось позади. Никто и никогда не узнает.

Иззи ждала, когда к ней вернется хорошее настроение и ощущение легкости, но радостнее ей не становилось. Поначалу это была просто депрессия, а потом она ощутила себя глубоко несчастной. Она вдруг начала плакать без причины. Ее захлестывало волной пронзительной грусти, и она не могла сдержать слез. На работе пришлось соврать насчет серьезной болезни родственника. В подробности она не вдавалась. Труднее было дома. Естественно, ее спрашивали, в чем дело, на что Иззи отвечала с несвойственной ей раздражительностью:

– Со мной все в порядке. Пожалуйста, прекратите ваши расспросы и оставьте меня в покое.

Это слышали отец, Кит и Нони. С другими Иззи старалась не встречаться.

Ей снились жуткие сны: пустые, ярко освещенные комнаты, сверкающие инструменты и кровь. Боясь этих снов, Иззи читала до глубокой ночи, однако сон все равно требовал свое, и тогда начинались кошмары. Она часто просыпалась на рассвете, вся в слезах, и через некоторое время снова засыпала тяжелым сном, едва ухитряясь не опоздать на работу.

Ее работа тоже хромала. Иззи стала медлительной, рассеянной. Ее идеи утратили живость и блеск. Это угнетало ее еще сильнее.

В довершение ко всему неумолимо приближался день свадьбы Генри – событие и без того кошмарное. Свадьбу наметили на март, и все только и говорили о нарядах, прическах и туфлях. Иззи пыталась выказать хотя бы минимальный интерес. Ведь Генри совсем ни в чем не виноват, и уж тем более Кларисса. Тогда почему она чувствовала такую неприязнь к ним обоим?

Только она во всем виновата. Это все из-за ее глупости и легкомыслия. Из-за ее безответственности, едва начавшись, оборвалась человеческая жизнь. Как бы она ни цеплялась за мысль о «комочке плоти», голос совести заставлял ее признать, что́ она совершила на самом деле. Внутри ее, в тепле и безопасности, поселилось крошечное существо с головкой, ручками, ножками и крошечным бьющимся сердцем. Со смелостью безумца она заставила себя пойти в библиотеку и внимательно прочесть книгу по акушерству. А она вырвала из себя это существо и позволила его убить. Содеянное укладывалось в простые слова: она убила своего ребенка. Ребенка, который через несколько месяцев появился бы на свет. Живым, улыбающимся. Это была ее вина, которую она никогда не забудет и никогда себе не простит.

Ей явно нездоровилось. Легкий жар и першение в горле, на которые утром можно было не обращать особого внимания, к вечеру обернулись высокой температурой – тридцать девять и четыре. Самое скверное, что температура продолжала повышаться. В такой ситуации нужно было не только вызывать врача, но и звонить ее отцу.

Барти вздохнула. Состояние Кэти ее не особо тревожило. Девчонка наверняка заработала острый фарингит, уложивший в постель половину Манхэттена. Но болезнь чужого ребенка и сопутствующая ответственность – это уже совсем другое. Волей-неволей начинаешь дергаться. Пусть это и эгоизм, но Барти чувствовала раздражение. Почти весь уик-энд она собиралась вплотную работать. Маркус Форрест попросил ее просмотреть книгу о Дженни Черчилль, матери сэра Уинстона, которая была американкой. Теперь Барти жалела, что согласилась. Маркус просил ее дать заключение об этой книге. К тому же некий совершенно неизвестный автор предложил им роман о времени наступления Великой депрессии. Роман не понравился никому, за исключением Барти. Ей он показался талантливым. Желая убедиться, что она еще не тронулась умом, Барти собиралась внимательно перечитать эту вещь. Теперь же все шло к тому, что ее планы вообще окажутся нарушенными.

Барти позвонила доктору Маккарти – детскому врачу, несколько раз лечившему Дженну. Она доверяла этому человеку. Врач сказал, что немедленно приедет. Седовласый, усатый, с потертым кожаным саквояжем, доктор Маккарти был карикатурой на старого семейного врача. Барти он всегда напоминал доктора Мида из «Унесенных ветром».

Осмотрев горло Кэти, доктор Маккарти констатировал острый фарингит, прописал пенициллин и обильное полоскание, попросив Барти позвонить ему, если к утру не наступит улучшение.

Барти попросила миссис Миллз сходить за пенициллином, а сама с некоторой неохотой позвонила Чарли Паттерсону. Отца Кэти новость даже не встревожила.

– Моя девочка в прекрасных руках. Если ей станет хуже, сразу звоните мне, и я приеду. Или вы…

– Нет, в этом нет необходимости, – довольно резко возразила Барти. – Доктор Маккарти уверен, что пенициллин быстро сгонит у Кэти температуру. Я уверена, что…

– Это мой папа? – В дверях стояла Кэти. Лицо у нее пылало, она слегка покачивалась и крепко держалась за руку Дженны. – Можно мне с ним поговорить?

– Поговорить можно, но тебе нельзя было вылезать из постели.

– Ну пожалуйста! – заканючила Кэти.

– Хорошо, иди и садись вот сюда. Только недолго.

– Я быстро. Папочка! – Ее голос мгновенно изменился, став слабым и дрожащим. – Папочка, я себя так ужасно чувствую. Ну просто разужасно… Что? Да, приезжал. Сказал, что мое горло его до смерти напугало… Нет еще. У них еще нет. Папочка, мне так плохо. Я хочу, чтобы ты приехал… Что? Ты приедешь? Мне сразу станет лучше. Честное слово… Конечно. Да, она рядом. Барти, папа хочет с вами поговорить, – сказала Кэти, протягивая трубку.