Ариадна Борисова - Змеев столб

Констанция выплюнула в блюдце сливовую косточку. Качнула головой, улыбаясь воспоминаниям. Из-за тяжелых век лицо ее казалось немного надменным.

– Нам, конечно, не дали быть вместе. Я замуж вышла, тоже немец подвернулся. Иоганн с ума сходил. Сколько невест ему сватали – впустую. Подался в матросы. Возвратился – война кончилась, деревни в руинах, кругом – развал, я – солдатская вдова. Забрали мужа на фронт – и вроде не было его на земле… Вот так. Детей бог не дал. Сошлись мы с Иоганном и больше не расставались. С годами я потихоньку выведала, как же он, бедный, мучился без меня. Поначалу в Гамбурге, в парфюмерном магазине, учуял мой запах. Чуть, говорит, сознание не потерял. Выяснилось, кельнская лавандовая вода, одеколон такой. Взял флакон. Захотел на цветы посмотреть, по цветочным лавкам спрашивал. Тоже купил – представляешь?

Она расхохоталась, вытерла подолом фартука выступившую слезу.

– Мужик сам себе букет купил! Нюхал, покамест не осыпались лепестки. И что придумал! Никто бы не догадался, а он – да… Ему было довольно любой женщины, падкой на развлечения, таких навалом в каждом порту, продажных и всяких. Он жил с женщиной ночь, но перед тем, как сделать свое мужское дело, обрызгивал ее кельнской водой… Вот так! А кончился одеколон – не мог ни к одной подойти. Дух не тот. Опять купил воду, аж десять флаконов!

Египетские кошачьи глаза Констанции весело сверкнули.

– Приехал, разведал о моем вдовстве и дня не вытерпел, нагрянул. Сказал, чем пахну, – лавандой, мол, я и не знала. Ох, как же он нюхал меня! Мой белый зверь!.. Не седые волосы у Иоганна, сроду такой… «Никуда, – сказал, – не уйду от тебя, хоть гони». За что гнать? Мастер, работяга, добрый человек. С тех пор, как зажили вдвоем, ни местные, ни городские красотки не залучали его к себе. А старались-то, о-ой! И просто так вешались, и по пьяни, собственными глазами видала. Иоганн выпить любит. Ну, сейчас не слишком, прошло то время, когда неделю без просыху… О детях мечтал. Моложе были, я, помню, подначивала: иди, женись на невинной девке, деток нарожаете, заживешь семьей по-хорошему. Добро ли со мной, бесплодной вдовицей, век куковать? А он: «Не могу, – говорит. – У чужих баб дух не тот, мне без приязни». Было однажды, уходила я от него, пил сильно. Ну, кончил глыкать и пошел искать, как в прятках дитя. Думала – век не отыщет, нарочно сняла комнату в другой деревне, за две от нашей. Сама плачу, сад, коров жалею, соседке присмотреть поручила за сдоенное молоко. Хотела уже вертаться домой, и тут он, нашел-таки. После проведала я, – не Иоганн рассказал, люди дивились: в каждый дом зашел, ничего не спрашивал, а только воздух нюхал, и шагал дальше – из деревни в деревню… Может, сам бог дал ему обоняние для чутья моего только тела?..

Марии теперь мерещилось, что все в доме помечено суховатым лавандовым ароматом с легким привкусом горечи.

– О-ох, если совсем честно, была у него одна в Паланге, – вздохнула Констанция. – Два раза к ней ходил. Мне подсказали, я съездила взглянуть. Не-е, скандалить не стала бы. Подкараулила, посмотрела-понюхала и все поняла. Женщина та молодая красотка, не чета мне, но фокус не в том. Духами пахла – лаванда с мятой. На духи Иоганн повелся. Потом сам признался во всем… Вот так. – Она встрепенулась. – Ой, придут сейчас наши работнички, а ужин не готов! Помогай!

Несмотря на полноту, Констанция двигалась быстро и ловко. На столе появилась миска с литовскими цепеллинами – варениками из картофельного теста с рубленой свининой. Мария смущенно заметила, что муж свинину не ест. Хозяйка понимающе кивнула, не любопытствуя, и тотчас налепила вареников со сладкой творожной начинкой.

– Ты женщина умная, с образованием, скажи, как думаешь: отчего это? Запах мой – отчего? Душистой водой не брызгаюсь, притирками не мажусь. Всю жизнь с коровами. Ем, что другие едят…

Констанция не ждала ответа. Говорила, словно жалуясь, в то же время не без гордости.

– С детства не болела ничем. Два моих брата и сестра от тифа померли, а мне хоть бы хны. Всего раз была у доктора, о бесплодии спросить. Он подтвердил: не сможешь зачать, скажи спасибо, что годна для постели… Вот так.

Констанция полила мясные цепеллины горячими шкварками, присыпала зеленью, и едва успела плеснуть на творожники топленого масла, как явились кузнецы, свежеумытые и голодные.

Хаим был очень горд работой. На правой руке краснели точки ожогов.

– Окалина брызнула, – сказал небрежно.

Хозяин незлобиво упрекнул жену:

– Что, болтунья, дорвалась языком чесать? Мечи-ка с подполья гусака, пропустим с устатку. Доброе родилось у нас солнце.

Видно, чувствуя себя виноватой, Констанция поспешно вынесла длинношеюю двухлитровую бутыль зеленого стекла и рыбницу с копченой сельдью.

Выдернув пробку, Иоганн подмигнул гостям:

– Своя настойка, на березовых почках. Для здоровья хорошо. – Обнял хозяйку: – Не боись, не больше трех рюмок.

– Я и сама выпью.

Мария от настойки отказалась.

– Опять о любви небось трещала? – добродушно смеялся над женой Иоганн. – О чем ни заговорят бабы – все про это самое!

Быстро захмелевшая Констанция воинственно уперла руки в бока:

– А что такое любовь?

– Э-э, я уж не помню, ты вон у них спроси…

Хаиму не сиделось. Повертевшись беспокойно, выскочил из-за стола:

– Я сейчас…

Вернулся мигом, выложил перед Иоганном собранный на берегу янтарь:

– Вот, бусы хочу Марии смастерить, только не знаю, как.

– Ладный оберег, если муж сам спроворит, – одобрил тот, перебрав камешки. – Обработать помогу и дальше подскажу, что с ними делать. Подходящие повезло найти, почти одного размера, немного равнять. Здесь у нас янтарь разный, в основном желтый – чисто липовый мед, но и красный есть, черные отыскивают, с прозеленью, либо мутные с туманцем внутри.

– Еще прозрачные встречаются – застылые слезы, – подхватила Констанция. – Про то, откуда янтарь появился, литовская легенда есть.

– Слышал, – обрадовался Хаим. – Ребята на празднике песни пели о Юрате и Каститисе, я запомнил.

– А что, споем?

Хозяйка запела. Голос у нее был низкий, с бархатными переливами, сразу повел втору, мягко обрамляя, обволакивая подвижный баритон Хаима.

Констанция пела с удовольствием и полной отдачей, как все, что делала. Бисеринки пота блестели над верхней губой. Ворот платья распахнулся больше приличного, влажную от жары кожу груди золотил приглушенный огонь керосиновой лампы. Дуновения пряного летучего аромата вкрадчиво вплетались в плотные запахи еды…