Ариадна Борисова - Змеев столб

«Почему всякий раз стечение обстоятельств, сопровождающих нашу с Марией жизнь, либо ловушка, либо странное продолжение чьей-то игры?»

Хаим не знал, кого спрашивает, но кто-то ему отвечал.

«Не бывает безнаказанно полного счастья, за ним всегда таится угроза неизбежной платы. За то, что ты посмел дерзко отгородиться от мира счастьем, рано или поздно пришлось бы платить по счетам. Но судьба тебя хранит. Есть за что благодарить случай… Поезд везет вас туда, где счастью нет места. Хорошо, что ребенок остался, да и матушке в заботах о внуке не хватит времени плакать. Смирись и будь благодарен».

…Июньское солнце припекало крышу, и гнетущий зной в задраенной парилке усилился. Пахло насыщенными людскими эмоциями, неизвестностью и страданием. Становилось тяжче, когда тугой волной доносило из «параши».

Превозмогая спазмы тошноты, Хаим заставил себя сесть, снял с рюкзака скатку одеяла и подложил под голову Марии. Помахал ладонью над отрешенным лицом жены.

– Не трогай ее покуда, – сказала старуха. – Пусть душа немного остынет.

Голова кружилась, колени дрожали. Хаим развязал рюкзак, щелкнул застежкой саквояжа. Вещи Ромки им теперь не нужны, а маленькому Алоису пригодятся.

«Смирись и будь благодарен».

Хаим был благодарен белобрысому солдату. Хозяйственный парень затолкал во вместительный рюкзак большую эмалированную кастрюлю, а в нее – чайник, заботливо обернутый полотенцем, чтобы не гремел. Полотенца были напиханы во все зазоры. В чайнике обнаружилось подаренное Сарой столовое серебро, сбоку – Ромкины кружки и миски, несессер Марии, туалетный набор с женской мелочью, будильник, детская аптечка, даже коробка для шитья. Солдат ухитрился собрать раскатившиеся нитки в сваленном на полу скарбе…

Хаим открыл маленькую деревянную шкатулку, она тоже была здесь со всем, что в ней хранилось: кулон-сердце – подарок фрау Клейнерц, обручальные кольца, янтарные бусы, которые Хаим смастерил в Паланге с помощью кузнеца Иоганна… Боже Всевышний, какая пропасть между тем временем и этим!..

Люди приглушенно разговаривали на разных языках. Общая беда уравняла все национальности и сословия. Среди женщин и детей Хаим насчитал чуть больше десятка мужчин. Но мужчиной, собственно, можно было назвать только его, остальные – старики, два студента и подростки, подошедшие к грани взрослости.

– Откройте, дышать нечем! – прокричал кто-то страже в глухой створ тамбура.

Будто внимая просьбе, поезд замедлил ход. Лязгнули засовы, дверь отъехала в сторону, и в пещерный сумрак ворвался яркий день с отпечатанным на входе силуэтом вооруженного человека. Он стал выкликать фамилии по списку. Ответы возвращались усталым эхом: «Я, здесь, тут…»

– Мария Романовна Готлиб.

– На месте, – сказал Хаим.

Мужчина, щурясь, всмотрелся в лица поверх листка.

– Почему сама не отвечает?

– Не может… Пока не может… – зашелестели голоса.

– Хаим Исаакович Готлиб.

– Здесь.

Готлибы значились в списке последними.

– Четыре человека – за обедом в железнодорожный буфет, – приказал военный бесстрастно.

В вагоне посвежело. Мальчишки принесли подслащенный чай в ведрах, бак с пшенной кашей и хлеб. Зашуршала бумага, по вагону понеслись запахи захваченной из дома еды. Пани Ядвига достала из сумки кусок копченого окорока, пакет с вареной картошкой и огурцы.

– Возьми. – Нийоле протянула Хаиму булочку. – Муж вчера пек. А сегодняшнее тесто так и осталось…

Хаим взял, чтобы не обижать женщину. Попробовал приподнять Марию, – отвела руку. Посмотрела вверх, в никуда, и снова впала в полуобморочное забытье.

Он жевал омертвевшим ртом, не чувствуя вкуса, стыдясь того, что организм требует пищи.

Пани Ядвига похвалила булочки Нийоле:

– Пушистый мякиш. Отличный пекарь твой муж. Не пропадет в лагерях, там свои пекарни.

– В как-ких ла-ла-лагеря-ах? – насторожился Юозас.

– Для заключенных, – спокойно подтвердила старуха мелькнувшую у всех догадку.

Нийоле вздрогнула:

– Вы думаете, что…

– Я не думаю, я знаю.

Она выставила вперед ладонь. На пальцах, заметил Хаим, уже не было колец.

– Не спрашивайте, откуда знаю. Сама скажу… Нюх на баланду у меня навостренный, довелось посидеть в тюрьме. Но твоего мужа и других мужчин, судя по всему, повезли в лагеря.

Хаима покоробила прямота старухи. Лица у соседей горестно вытянулись. Не давая им времени возражать и сокрушаться, он спросил:

– Пани Ядвига, где сейчас Сенькин и Мефистофлюс?

– Удалось пристроить в одном провинциальном театре.

Нийоле перевела смятенный взгляд со старухи на Хаима.

– Так вы знакомы?

– Да, я работал певцом в ресторане пани Ядвиги.

– Хозяином вообще-то был Сенькин, – вздохнула старуха. – Мой воспитанник, – она задумчиво улыбнулась Хаиму. – Он, должно быть, говорил тебе, что я держу публичный дом на Неманской улице. То есть держала… Сорок пять лет провела я в этом доме. Тридцать из них он был мой, а до того, пока хозяйка не продала его мне, я сама там служила.

– Кем?! – ахнула Нийоле, отвлекаясь от страшной мысли о лагерях.

Тряхнув пеной серебристых локонов, старуха искоса глянула на нее с непередаваемой усмешкой:

– Шлюхой.

Смуглые, похожие на индусов солдаты забрали опустевшую тару и оставили дверь приоткрытой. Дышать стало легче. В щели пестро проплывали лесная зелень, черепица крыш редких хуторов, сине-голубые речки.

Хаим отвернулся, чтобы не видеть, как уходит, бежит, мчится назад Литва – маленькое сердце на карте Прибалтики, припавшее краем к морю. Час, два, три… Сколько часов, сколько дней, недель, месяцев им еще ехать?

Дорожная молитва невольно сливалась с ритмом колесного стука. Розовый закат тек в решетки тесных окон, клетчатые тени бродили по лицам… Поезд миновал пограничную станцию.

– Прощай, Литва! – закричали переселенцы. Не слышалось ни одного «до свидания». – Прощай!..

Мария не пришла в себя даже от этого крика. Лицо ее горело, ткань платья потемнела в подмышках, а по груди расползлись светлые пятна. Млечная влага, подсыхая, заскорузла по краям белесыми полукружьями.

– Платье расстегни, – сказала Хаиму старуха. Сухая рука в коричневых веснушках дотронулась до груди Марии. – Надо чем-нибудь перевязать грудь, тогда молоко перегорит. Но сначала выцеди.

– Выцедить?..

Пани Ядвига усмехнулась:

– Что, сам не у женщины родился? Вспомни, как был сосунком. Молочные железы отвердели, может начаться грудница.

– Да, я, конечно… раз нужно… – пробормотал Хаим.

– Простите, – вмешалась Нийоле. Голос молодой женщины звенел от решимости и отчаяния. – Нам теперь нечего стыдиться… У меня пропало молоко.

Алоис громко расплакался, когда мать отняла его от пустой груди. Мария издала что-то похожее на подавленное рыдание. Хаим помог жене подняться.