Пенни Винченци - Наперекор судьбе

Она горевала, негодовала, рыдала. Впервые в жизни ей было нечем облегчить свои страдания.

– Это так жестоко, так неоправданно жестоко, – твердила она Оливеру, меряя шагами спальню в ту первую, почти бессонную ночь, когда они узнали о случившемся. – Ну почему это случилось с ним? Не с кем-то, а с Китом?

Он был ее самым любимым ребенком, смыслом и стержнем ее жизни. Никогда и ни о ком она не заботилась так, как о нем. Кит был ее самой большой драгоценностью. И эту драгоценность судьба у нее… нет, не отобрала. Только изменила самым ужасающим и печальным образом, швырнув из яркого, солнечного мира в темноту, в холод одиночества, куда никто не мог проникнуть.

Селия сразу же поехала навестить Кита. По привычке, весьма абсурдной теперь, она очень тщательно оделась, зная, какое внимание он всегда уделял одежде. И вдруг впервые – потом это повторилось в сотый и тысячный раз – осознала: в этом больше нет необходимости. Кит сидел на стуле у окна госпитальной палаты. Казалось, он смотрит прямо перед собой. Голову он держал прямо. Прежнее выражение лица исчезло, сменившись другим, тяжелым и угрюмым, которое еще не раз ужасало Селию и всех остальных.

Селия нежно поцеловала сына и вдруг горько разрыдалась. Он почувствовал слезы и торопливо смахнул их с лица.

Она ожидала, что застанет его в состоянии глубокого шока. Селия провела с ним весь день, пытаясь пробиться в его темный, полный страданий мир, и потерпела сокрушительную неудачу. Слепота ввергла Кита в оцепенение, сделала немым. И не только слепота, но и его отношение к ней. Его пугало, насколько сильно он переживает свое горе. Он отказывался говорить, на вопросы матери отвечал односложно. Селия попыталась вовлечь его хоть в какой-то разговор и говорила о все более и более банальных вещах. Кит отвечал легким кивком или пожатием плеч. Через два часа Селия ощутила себя предельно измотанной. Она надеялась, что своей нежностью, заботой и любовью хотя бы отчасти облегчит его страдания. Но в этой палате она была лишняя. Кит отвергал ее заботу. Все проявления ее любви и нежности были ему не нужны. Уходила Селия в полном отчаянии.

Она продолжала успокаивать себя, твердя, что через какое-то время все изменится. Кит оправится от шока. Оказавшись дома, среди тех, кого он знал и любил, он почувствует себя в безопасности. Тогда его напряжение спадет, и он начнет говорить… Реальность и здесь опрокинула надежды Селии. В своей комнате Кит сидел так же, как и в палате: замкнутый, отрешенный, не желающий ни с кем встречаться. А потом апатия сменилась гневом. Вспышки гнева напоминали океанские волны, налетавшие внезапно и не щадившие никого. Жертвами этих вспышек оказывались все: Оливер, Себастьян, Барти, близняшки и сама Селия. Они становились точками приложения его яростных протестов против жестокости и несправедливости судьбы, искорежевшей ему жизнь.

Селия говорила с ним, плакала вместе с ним, молча сидела и слушала, как он кричит на нее и осыпает упреками. Кит упрекал всех. И пусть не они сидели в кабине «мессершмита» и не по их вине он тогда сделал роковой поворот. Их вина была в другом: они оставались зрячими.

Три недели Кит безвылазно просидел у себя в комнате. Селия перепробовала все. Она читала ему вслух, пока у нее не начинал садиться голос. Ставила пластинки с его любимой музыкой. Она без умолку говорила, пытаясь вовлечь его в беседу. Все ее усилия, все ее попытки встречали полное неприятие. Ей казалось, что она потеряла его, потеряла так же безвозвратно, как он потерял зрение.

Устав от безрезультатности своих усилий, Селия вернулась на работу. Но мысли о Ките не оставляли ее и там. Она ощущала его мрачное, тяжелое присутствие. В его комнате поставили дополнительный телефонный аппарат, и поначалу она несколько раз в день звонила ему с работы. Вскоре Селия убедилась: Киту это совсем не нужно.

– Не трать свое драгоценное время, – неизменно отвечал он. – Я без твоих звонков не скучаю. Нам не о чем говорить.

Поначалу Селия приносила домой книги, газеты и цветы.

– Я подумала, что тебе будет приятен их запах.

Газеты не интересовали его, книги тоже, а цветы просто раздражали.

– Они пахнут тошнотворно. Будь любезна, унеси их из комнаты.

Селия стала с ужасом ловить себя на мысли, что ей не хочется заходить к Киту. Она попадала в темный, безрадостный и безнадежный мир, сравнимый с тем, во что превратилась его жизнь. Общаясь с сыном, она продолжала говорить с ним бодрым, оптимистичным тоном, но, оставаясь одна или вдвоем с Оливером, давала волю слезам и вспышкам гнева.

Наконец, перепробовав все и впав в отчаяние от своего полного провала, Селия позвонила матери и спросила, нельзя ли привезти Кита на несколько недель в Эшингем.

– Он всегда любил Эшингем. Думаю, перемена места ему поможет.

– Тебе это определенно поможет, – ответила леди Бекенхем. – Я по голосу чувствую, в каком ты состоянии. Конечно, привози его сюда. Мы хотя бы частично снимем этот груз с твоих плеч. Бедный парень, – добавила она с искренней нежностью, которую Селия редко слышала в голосе матери.

К поездке в Эшингем Кит отнесся с полным равнодушием и заявил, что ему все равно, где находиться. В те дни его единственным спасительным якорем оставалась Катриона. Он думал, что она по-прежнему его любит и что с нею он может рассчитывать на какое-то будущее. Ее письма хотя бы на короткие минуты пробуждали его от апатии.

Еще одним человеком, к которому Кит относился, по крайней мере, терпимо, оказалась Иззи. Она радостно и охотно приняла на себя роль его спутницы, растрогав всех. Она, и только она могла разговаривать с ним, рассказывать обо всем, что случилось за день, и не бояться услышать в ответ грубость и требование выйти вон. Она, и только она могла читать ему вслух. Эшингемская повариха рассказывала, что однажды видела, как Кит улыбнулся, слушая чтение Иззи. Это и многое другое лишь доказывало, в каком глубоком отчаянии он теперь жил.

Но даже Иззи не смогла утешить Кита, когда на него обрушилось новое горе: он потерял свою Катриону.

Жизнь снова наладилась, причем достаточно быстро. На удивление быстро. Париж остался Парижем. И пусть в нем теперь хозяйничали немцы, пусть на всех перекрестках появились немецкие надписи, а над архитектурными символами города развевались флаги со свастикой, город хотя бы остался цел. Его не бомбили, как многие другие крупные европейские города. Через две недели после прихода немцев город зажил вполне нормальной жизнью. Вновь открылись рестораны, театры, кино, школы. Особенно рестораны. Немцам пришлась по вкусу изысканная французская кухня. Симона де Бовуар как-то призналась, что еще не видела, чтобы люди поглощали еду в таких неимоверных количествах.