Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Князь Владимир покраснел. В словах воеводы он почувствовал упрек за свое затворничество. И чтобы Филипп не заметил его смущения, он поднялся и направился к трону. Сел на трон, и только тогда воззрел на воеводу, надеясь, что тот не заметит издалека его состояния.

– Люди мои тех недоумков изловили. Что прикажешь делать с ними, княже? – Впервые, как Москву обложила поганая рать, воевода спрашивал повеления у Владимира. Князь взбодрился и старался походить сейчас на отца. Забылись татары; одна дума овладела им, и эта дума не должна быть скоротечной; и чем длительней раздумья, тем больше власть показывает тягость княжеской ноши и ее отличие от тревог и забот остального суетного мира. Князь и впрямь стал походить на батюшку. То же удлиненное лицо, хотя его черты тоньше, меньше и мягче; те же почти сходившиеся у переносицы темные брови и те же большие очи. От такого сравнения Филиппу стало не по себе, и он поднялся.

– Повелеваю тех смутьянов показнить! – голос Владимира прозвучал торжественно и грозно.

Воевода выпрямился и втянул в себя выпиравшее чрево. От этих слов на него пахнуло воспоминаниями молодости, в которых переплелись и ощущение новизны, восторга от роскоши великокняжеского двора, и зависти при виде свободной и сытой жизни именитых, и желание самому дослужиться до такой свободы, и трепет перед великим князем, заносчивое и бесстрастное лицо которого вызывало в нем осознание собственного ничтожества.

«Али оперился? – мысленно затосковал воевода. Вместо привычного хитросплетения разума, направленного на то, чтобы обуздать спесь юного князя, он с сожалением подумал: – А может, я зря старался слепить из Владимира верного послушника моей воли? Подрастет он, надоем я ему, и тогда жди другого любительного советника. Свято место пусто не бывает».

Князь, довольный тем, что воевода не осадил его, а послушно внимал речам, молвил оживленно:

– Утром приходил ко мне Воробей и такого наговорил, что мне и слышать его было прискорбно. Сказывал, что объявился в Кремле некий своевольник – что пожелает, то и содеет. Пожелал боем взять двор купца Тарокана – взял! Самого Тарокана в подклете гноит. Молвил Воробей, что тот своевольник – наш старый знакомый Василько. Будто нет на него управы, он даже тебя выбил со срамом с Тароканова подворья; так вознесся в гордыне своей, что и меня грозится прогнать со двора! Правдив ли Воробей?

«Уже нашептали», – подосадовал Филипп, но вслух печально изрек:

– Не дай Бог жить под одной крышей со злыми завистниками и безумцами! Знаешь, княже, отчего татары топчут нашу землю? Все от жадности, скудоумия и зависти. Коли бы все стояли заодно, давно загнали татар за Камень! А пока ломят они нас по частям: Рязань пожгли, суздальские полки побили под Коломной, теперь наш черед… Наказывают нас нечестивцы за то, что более о своем прибытке тужим, чем о земле родной; ведь похваляются у нас не удалью и храбростью, а кунами и тучными селами; все ковы строим ближнему, изводим меньших людей продажами… Вот и сейчас Воробью нужно о Москве радеть, а он все норовит досадить недругу своему Васильку.

Филипп так увлекся, что даже повысил голос. Он любил витийствовать, высокоумничать; завсегда начинал речь издалека, когда ему приходилось говорить то, о чем не хотелось говорить прямо, либо когда спросят что-либо нечаянно. Застигнутый врасплох, он пускался в пространные рассуждения, про которые нельзя было сказать, что несет околесицу, но и нельзя было решить, что он молвит о нужном. Пока собеседник напрягал свой ум, пытаясь отделить из витиеватого потока слов дельное, Филипп про себя соображал, как без зазубрин преподнести то, что требовалось.

Но сейчас, не желая распространяться обо всем, что касалось Василька, и мучительно мысля, как бы полуприкрыть правду о нем, он вспомнил свои неоднократные раздумья, когда среди суеты предосадных дней задавался вопросами: отчего приключилась беда на Суздальской земле? Впрямь ли в разорении виноваты только татары? Ответ на них давала сама жизнь, и он охотно соглашался с ней, не задумываясь, что является одной из холеных, раскормленных лошадок, которые тянули суздальский воз прямо в объятия злому татарину.

В храмах, на торгу, в хоромах христиане сказывали: «Это Господь наказует нас татарами за многие грехи!» Это размытое определение каждый понимал по-своему. Священники утверждали, что наказует Господь христиан за игрища бесовские, преклонение идолам, волхвование, блуд, обычаи поганские; сильные и именитые мужи видели причину злой беды в нерадении, лени, лукавстве и баловстве холопов и мизинных людишек; мизинные же люди считали виновниками разорения сильных мужей.

Только сейчас воевода подумал, что, если бы ранее брал себе немного и отдавал бы большее земле, ему бы ныне жилось гораздо спокойнее и лучше. Он поразился своему открытию, удивился, как не пришел к нему ранее.

– Ты что думаешь, княже, – продолжил он, – мне тот Василько люб? Было бы другое время, висел бы этот молодец на самом высоком московском столпе. Но сейчас не можно без него, – Филипп развел руками, – ибо смышлен он да дерзок на рати. При нашей худости на ратных людей нет сейчас ему цены! Так что потерпи, княже, понеже свой живот дороже.

Князь от волнения вскочил, потоптался на месте и снова сел. Успокоиться даже не пытался. Он то вскидывал руку, то убирал ее, то постукивал слегка ногами по ступеням трона. Более всего он был поражен тем, что всемогущий Филипп терпит Василька из-за того, что так явственна погибель Москвы.

– Дядя, неужто мы не отсидимся? Неужто придется принять лихую погибель? – с надрывом в голосе спросил он.

– Про то один Бог ведает. Молись, княже! – строго молвил воевода и с глубоким вздохом пояснил: – У Наугольной тяжко: подтащили татары к ней вежу донельзя высокую, перелезли с той вежи на стену и побили посадских множество, да и моих людей тоже побили крепко.

Если завтра поутру татары всей силой учинят приступ, быть беде! Нужно вылазку учинить сегодня же ночью да сжечь непременно ту поганскую вежу. Ты бы, княже, дал для того свою дружину.

– Возьми, – не задумываясь, ответил князь. Но тут же, спохватившись, спросил: – А Василько меня не обидит?

– Нет, княже. Василько сегодня тяжко изранен, – не мог удержаться от лукавства Филипп.

Он покинул княжеский двор, недовольный собой. Ему было неловко, как бывает не по себе мужу, который ради собственной выгоды обманул доверчивое чадо; и задуманное сделано, и можно радоваться, но свербит червь недовольства, меркнет радость, становится немилым прибыток и больно от порочности собственных дум и поступков.

Удар хлыста больно и лихо, до выступивших слез, ожег спину. Задремавший Оницифор жалобно вскрикнул. Впервые за время своего пленения он так согрелся, что смог уснуть.