Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

«Только бы не упасть, только бы не упасть», – твердил про себя Оницифор. Подкашивались ноги, одеревенели руки, биение сердца сбивало дыхание – жуткая ноша казалась непосильной; тело убитого прогнулось так, что задевало землю, и заметно тяжелело. Оницифор возненавидел напарника, с ненавистью смотрел ему в спину и просил у Всевышнего, чтобы тот замедлил бег долговязого. Покатились, закачались под ногами снега, удары сердца заглушали сторонние звуки. «Все, более не могу!..» – отчаялся Оницифор и хотел отпустить ношу, упасть и, закрыв глаза, ожидать погибели, но тут долговязый так резко остановился, что Оницифор подался вперед и едва не завалился на убитого.

Он бросил скорбную ношу, в изнеможении присел на корточки; жадно хватал губами пушистый снег, который таял во рту и вызывал ломоту в затылке. Успокоившись, Оницифор поднял лицо и увидел, что напарник также бросил ношу и теперь лежит ничком на снегу; было заметно, как от частого и глубокого дыхания колеблется его спина.

Среди изуродованных тел, разбросанных по снежной синеватой равнине, горели костры. Между кострами неторопливо расхаживали татары с невозмутимыми медными лицами. Над кострами висели, слегка покачиваясь от дуновения ветра, огромные котлы.

Чья-то рука легла на спину Оницифора, он поворотился и увидел перед собой сухощавого седого старика.

– Вставай, молодец! Не то беду накличешь на свою голову, – молвил старик.

– Хуже не будет, – горестно произнес Оницифор, но все-таки поднялся и покорно пошел вслед за стариком.

У одного из костров грелись полоняники.

– Где остальные? Ведь многих сюда привели? – подивился он, подходя к огню.

– Кого к порокам и самострелам погнали, кого – к лесу, а нас, сирых, здесь оставили. А ты, молодец, не тужи, может, все к добру обернется, – утешил старик.

От его участливых слов у Оницифора потеплело на душе. А старик-то был щуплый, востроносый, в драной, надетой поверх исподней сорочке и плотно обтягивавшей его сутулую спину свитке.

– Кто это там о добре возглаголил? – раздраженно отозвался на слова старика чей-то голос. – Ты уж, старый пес, Бога не гневи, медовыми словесами душу не кручинь! Всем нам суждено испить смертную чашу! Слышишь, всем!

Пламя костра своим заревом красило позолотой почерневшие и исхудалые лица полоняников. Старик украдкой подсел к костру, подле него разместился Оницифор и осмотрел греющихся. Татарщина всех сравняла: возле огня поместились и старцы, и вьюноши, и солидные мужи.

Оницифора заинтересовали два полоняника, которые стояли чуть поодаль от костра. Они явно принадлежали ранее к числу именитых и славных. Удивляло, как эти полоняники еще живы: татары знать не миловали, казнили без промедления.

Один из них – высокий, с курчавившейся бородкой, заметным шрамом на лбу и густыми, ниспадающими на плечи белесыми волосами. Он выделялся среди полона осанкой и надменным взглядом. Даже то, что его одеяние не отличалось от одеяний других полоняников, – одна сорочка, отвердевшая от холода, – не принижало и не равняло его с другими горемыками. Оницифор мысленно прозвал его меченым.

Другой же вызывал у Оницифора жалость, граничившую с отвращением. Дородный, с обвислыми щеками, мрачно-серым лицом, он стоял подле меченого и что-то бормотал.

– Дайте мне хлеба! – повысив голос и скривив лицо, громко запросил он. – Я так не могу… я помру! – Он вкладывал в произносимые слова столько отчаяния, словно убеждал, что с его смертью и другим будет плохо.

– Намаялся, бедный, – пожалел его старик.

– Пусть поплачет, не нам одним слезы лить! Пришел и их черед, – опять раздался раздраженный, ругавший ранее старика голос.

Дородный полоняник замолк. Он будто задумался, пытаясь еще раз уяснить смысл услышанного; наконец он осознал их злобное содержание и, затопав, гневно возопил:

– Как смеешь ты, собака, глаголить такие срамные речи? Да за то князь повырвет твой нечестивый язык! – Он, вытянувши шею в ту сторону, откуда его бранили, прошипел: – На дыбе вздерну, холоп! В поруб заточу!

– Это тебя завтра татары посекут! Попьешь тогда своей кровушки вдоволь, а нашей подавишься! – молвил насмешливо его хулитель.

С дородным началась истерика, он упал на колени и с воем стал биться головой о мерзлую землю; затем затих, сел наземь и уставился на костер. Его товарищ, молчавший на протяжении всей короткой перебранки, вдруг осерчал:

– Ты, охальник! Дай взглянуть на тебя, али забоялся?

– Почему забоялся? Ноне меньшему человеку нечего окрика сильного пугаться, смерть за каждым придет! Дайте, робята, мне пройти.

Сидевшие и стоявшие у костра расступились, и к костру прошел говоривший.

– Кто таков? – спросил его меченый, и Оницифору показалось, что будто нет злой татарской ночи, а есть златоверхий боярский терем, соболий парчовый кожух, столбунец на горлатном меху, грозный боярин и застывшая в ожидании гневных речей дворня.

– Меня Угрюмом величать. А тебя как? – вызывающе спросил соперник меченого.

Он, казалось, во всем уступал меченому; был неказист, сутул и космат, и не было в нем той степенной врожденной повадки, и голос имел не зычный, а стуженый, сипловатый. Но в том, как он молчаливо и твердо выдержал испепеляющий взгляд соперника и сжал кулаки, усмехаясь в густую бороду, проявлялось столько упрямой решимости не уступить, что Оницифору стало не по себе. Меченый возьмет и кликнет татар, расскажет им о своем посрамлении, и татары примутся сечь полон без разбора.

– Негожие речи плетешь, смерд! – отчеканил меченый.

– Ты гордыню свою усмири, не возносись! Был ты когда-то сильным, а сейчас – никто!

– Что мелешь, пес! – вскричал меченый. – Как смеешь ты сказывать мне такие негожие речи? – Он потянулся к поясу, видимо, привычно желая обнажить меч. Но, словно ожегшись, одернул руку, затем растерянно стал озираться, будто искал затерявшихся в ночи послушных и готовых на все слуг.

– Татарская сабля всех сравняет! – насмешливо произнес Угрюм.

– Попался бы ты мне ранее, – пригрозил упавшим голосом меченый.

– Да и я бы тебя не миловал! – съязвил Угрюм. Он уже раскрыл рот, чтобы вновь посрамить соперника, но меченый перебил его:

– Из-за вашего нерадения терпим такое бесчестье! Вы, лежебоки, источили христианский корень, отдали нас на съедение поганым языцам. Будет вам за то наказание господнее!

Чем больше говорил меченый, тем больше волновался и начинал походить на своего слабодушного товарища.

– Нелепицу баешь, боярин! Самому небось срамно от таких слов стало. Нечто не вы изводили нас поборами и продажами, били на правеже до смерти? На наших же хлебах тучнели и плодились, а то, что надобно защищать христиан, вас же кормивших, и в мыслях не держали! И жрали вы, пили до блевоты да возомнили о себе: какие мы родовитые, сильные; и все старались насытить свои ненасытные очи красными селами, челядью, животиной, златом. Вот и проспали татар! Когда же пришло горькое времечко, засуетились, видя погибель живота своего, и, словно затравленные волки, кинулись защищать свое логово. Не вышло, припозднились. Тогда вы стали искать виновников такого разорения и, конечно, нашли. Кто еще повинен в бедствии, как не холопы, не меньшие люди. Это они не секлись прехрабро… Эх вы! Нечто под Коломной пешцы первыми тыл показали? Разве не сторожевой полк побежал первым и смял остальные дружины? А еще себя витязями нарекали!