Мишель Моран - Избранница Наполеона

— Простите меня, ваша светлость. И я готов извиниться не только перед вами, — благоразумно добавляет де Канувиль, — но и перед вашим камергером, месье Моро.

Ему замечательно удается напустить на себя серьезный вид, однако, даже когда он с мольбой поднимает брови, Полина отворачивается.

На протяжении двух последующих часов безмолвие в нашей карете нарушается только стуком копыт. Когда же мы делаем остановку на обед, у де Канувиля такой измученный вид, что он, кажется, того и гляди, заплачет.

Он прислоняется к стене придорожной таверны, и даже аппетитный запах жареной баранины не привлекает его. Когда я подхожу к двери, капитан хватает меня за рукав. Только на сей раз угрозы в его глазах нет.

— Чего она хочет? — спрашивает он.

Сквозь открытую дверь я смотрю на тонкую фигуру Полины и, прежде чем дверь захлопнулась, успеваю подумать: «У тебя этого нет и никогда не будет».

— Она хочет Наполеона. Так что советую никогда не говорить ничего против него. Они очень… близки.

— Что ты такое несешь? — прищуривается он. — Хочешь, чтобы я поверил, будто у нее роман с собственным братом? Может, у вас в Сан-Доминго так заведено?

— Это ваша жизнь, капитан. Можете играть с ней, как считаете нужным.

Я открываю дверь, и от запахов вина и жареного мяса рот наполняет слюна.

Княгиня сидит за длинным столом красного дерева в окружении фрейлин. Видя, что я один, она хмурит лоб.

— А где де Канувиль? Обедать не собирается?

Разодетые придворные смотрят на меня. Я говорю как есть:

— Дуется.

Несколько дам прыскают, но Полина глядит на дверь.

— До Фонтенбло целых три часа!

Она поднимается, и дамы разинув рот смотрят, как она отправляется на поиски своего страдающего возлюбленного.

— Такое с ней впервые! — шепчет одна.

Другая подхватывает:

— Этот, похоже, пришелся ко двору.

Фонтенбло

Июль 1810 года

Наверное, ни одна женщина во Франции еще никогда так не радовалась завершению своего медового месяца. Я смотрю на бледное летнее небо, и мне хочется плакать от облегчения. Птицы, цветы, остриженные живые изгороди вокруг озера Фонтенбло… Я беру Гортензию за руку, и мы дружно вдыхаем ароматы сирени и герани. Два месяца — два! — прошли в путешествии, полном бесконечных посещений крепостей и фабрик.

— Вы, должно быть, взволнованны от предстоящей встречи… сами знаете, с кем, — говорит она.

С самого возвращения я только об этом и думаю. Я уже выбрала, по каким мы станем гулять дорожкам, а модистка соорудила для него ошейник с золотой надписью: «Собака императрицы».

— Я не о Зиги, — смеется Гортензия. — О генерале.

— О ком?

Гортензия хмурится. В ярком предвечернем солнце ее темные волосы отливают медью, и хотя она не такая уж красавица, в своем белом муслиновом платье и под кружевным зонтиком она очаровательна.

— Ваше величество, — начинает она, — только не говорите мне, что вы ничего не слышали. Доставить Зиги в Фонтенбло ваш отец поручил Адаму фон Нейппергу. К вам едет гость с родины!

Я немедленно останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам. В Большом Партере полно придворных, они прогуливаются вдоль реки или отдыхают на берегу.

— Откуда ты знаешь?

— Это все знают. Мне Каролина сегодня утром сказала, — с оглядкой произносит она. Потом до нее начинает доходить. — А он был вашим…

— Близким другом, — спешу заверить я. — Не больше того.

Мы продолжаем прогулку, попадающиеся навстречу мужчины приветственно приподнимают шляпы. Может, это Мария устроила, чтобы он приехал? Или отец? Мне вдруг становится жарко, хотя на мне самое легкое платье, какое можно себе представить, и даже без рукавов.

Адам приезжает с Зиги. Мой Адам приезжает с Зиги!

— Ваше величество, вы себя хорошо чувствуете? Вы так побледнели… — Она пытливо всматривается в меня, потом говорит очень серьезно. — Ваше величество, если он вам больше, чем друг, не встречайтесь с ним! Император обо всем узнает.

— Давай вон там погуляем, — предлагаю я.

Гортензия следует за мной в густую рощу, подальше от любопытных глаз, и мы усаживаемся на траву.

— Как он узнает? — негромко спрашиваю я.

Она подается вперед.

— Говорят, на поле боя он за сотни миль предугадывает следующие действия противника. Кое-кто при дворе считает, что он способен читать чужие мысли.

— И ты в это веришь?

Гортензия жила рядом с ним пятнадцать лет. Лучше его могут знать только братья и сестры.

— Нет. Я верю мужу, когда он говорит, что Наполеон — гениальный полководец. И еще он всегда говорит, что на французский престол его брата привела развитая интуиция. Он словно подчинил себе удачу. Ему достаточно за чем-то внимательно понаблюдать, чтобы сделать правильные выводы.

— Значит, если он увидит меня с Адамом…

— То обо всем догадается. По румянцу на ваших щеках, по дрожи в руках… по множеству разных мелочей, которые будут проявляться помимо вашей воли.

— Значит, он не должен нас увидеть!

Гортензия в ужасе закрывает рот рукой.

— Ваше величество, вы себе представить не можете, на что он способен! Моя мать… Он же с ней без предупреждения развелся! Тринадцать лет она его всеми силами поддерживала, и вдруг в один день… — Гортензия разводит руками. — Даже приказал Жаку-Луи Давиду закрасить ее на картине «Раздача орлов», и чтобы во всем дворце Тюильри убрали ее монограмму. Оставил ей Мальмезон — ее дворец в двенадцати километрах от Парижа. А как только приехали вы, отослал еще дальше. — Гортензия качает головой. — Если уж он против кого настроен…

— И куда она уехала?

На глаза Гортензии наворачиваются слезы.

— А вы знаете, что принц Фридрих-Луи Мекленбург-Стрелицкий просил ее руки, а она его отвергла из боязни расстаться с Францией? Все слала Наполеону письма, умоляла вернуться, но получила их все обратно без ответа.

— Я не знала, — шепчу я.

— В первый раз, когда он ее выпроваживал, — продолжает Гортензия, — то ссылался на вашу просьбу.

— Никогда я его ни о чем таком не просила!

— Я знаю. Но он божился, что вы ревнуете; что вы слышали о ее красоте и боитесь, что она станет искушать своими чарами вашего новоиспеченного мужа.

Так. Сначала он наказывал ее за бездетность, теперь — за то, чем она действительно может гордиться, — за красоту. Какая у нас все-таки странная дружба, думаю я. Дружба между дочерью первой императрицы и второй женой императора.

— Спасибо, что рассказала мне, — тихо говорю я. — Мне очень жаль.

Уголком шали они вытирает глаза.

— Не вы — так была бы другая. А ее так или иначе бы выслали.

В этот жаркий день я смотрю на Гортензию, на тугие локоны, в идеальном порядке обрамляющие ее лицо, и думаю, что если и писать когда ее портрет, то вот такой. В саду, среди белых роз и блестящих ветвей мирта. Мне кажется несправедливым, что она так мало видела в жизни счастья. Я кладу ладонь на ее руку и успокаиваю: