Виктор Поротников - Утонуть в крови : вся трилогия о Батыевом нашествии

— Пусть в конце концов Евпраксия достанется Бату-хану, но перед этим она непременно побывает на моем ложе, — говорил брату Урянх-Кадан. — Сначала я сам вкушу от прелестей Евпраксии, прежде чем уступить ее Бату-хану.

Гуюк-хан поражался дерзости брата и одновременно восхищался в душе его желанием бросить вызов Бату-хану. Отвага Урянх-Кадана всегда граничила с безрассудством, за это его побаивались многие царевичи-чингизиды.

Взяв приступом Борисов-Глебов и обнаружив, что Евпраксии здесь нет, братья разделились: Гуюк-хан помчался со своими всадниками к Ростиславлю, а Урянх-Кадан рассыпал своих конников по всей ближайшей округе, как при облавной охоте на лосей и оленей.

Апонице в эту ночь приснился странный сон. Во сне к нему явился Федор Юрьевич, который с печальным видом стал упрекать Апоницу в том, что тот оставил его тело в степи без погребения.

«Скоро изгложут мои бренные кости дикие звери, — сетовал князь Федор. — Разве недостойно я жил, что уготовила мне Судьба столь жалкую кончину? Апоница, разыщи в степи мои кости и предай погребению по христианскому обычаю. Ты знаешь, где искать мой прах. — Федор Юрьевич тягостно вздохнул и добавил: — Евпраксию с сыном моим схорони рядом со мной, друг Апоница».

Апоница пробудился в смятении и страхе.

— Волю твою я исполню, княже, — пробормотал старый гридень, утирая холодный пот со лба. — Однако ж супругу твою с сыном рядом с тобой положить не смогу, ибо живы они и здравствуют…

Услышав бормотание Апоницы, из-за занавески выглянул тиун Щербан, кровать которого стояла в этой же светлице. В обязанность Щербана входило содержать княжескую усадьбу в полном порядке.

— Ты не захворал ли, друже? — забеспокоился Щербан. — Всю ночь стонешь во сне и ворочаешься. Может, лекаря позвать?

— К лешему твоего лекаря! — огрызнулся Апоница. — Дай-ка квасу испить, в горле что-то пересохло.

Осушив липовый ковш хлебного квасу, Апоница подошел к окну и отдернул занавеску. Сквозь заледенелое на ветру стекло виднелось первые робкие проблески утренней зари.

Из курятника раздался громкий крик петуха.

— Пора будить княгиню! — сказал Апоница, обернувшись к тиуну. — Ступай, разбуди Евпраксию. А я тем временем велю конюхам запрягать лошадей в сани.

— Сам не спишь и другим не даешь! — проворчал Щербан, натягивая на себя теплые суконные порты. — Куда ехать в такую рань? Подождал бы, пока развиднеется.

— Это не твоего ума дело! — хмуро проговорил Апоница, доставая с печи свои сапоги и рукавицы. — Пошевеливайся! Вот проводишь нас в дорогу, приятель, и можешь снова дрыхнуть.

Евпраксия хоть и поднялась безропотно с постели, но по ее лицу было видно, как не хочется ей куда-то ехать в такую рань. С таким же настроением встала с кровати и капризная Лагута. Собирая в дорогу свою госпожу и укутывая потеплее малютку Ивана, служанка нехорошими словами поминала Апоницу, тиуна Щербана, злых татар и морозную погоду, сменившую недавнюю оттепель.

Десяток гридней во главе с Апоницей уже сидели верхом на конях, зевая и поеживаясь на холодном ветру, когда из терема наконец-то вышли две молодые женщины в длинных шубах и круглых шапках с меховой опушкой. Одна из женщин держала на руках спящего младенца. Обе женщины забрались в крытый возок на полозьях.

Тиун Щербан и два его челядинца с трудом распахнули створы ворот, занесенные за ночь снегом.

Апоница дал шпоры коню и первым выехал за ворота. За ним следом размашистой рысью поскакали телохранители Евпраксии, затем двинулся возок с княгиней, ее сыном и служанкой, запряженный тройкой гнедых лошадей. В хвосте ехали двое саней с поклажей.

До развилки, где дорога поворачивала к переправе через реку Осетр, было всего с полверсты.

Апоница понукал коня, то и дело поглядывая на стоящие стеной по обеим сторонам дороги столетние сосны, с темно-зеленых крон которых ветер сдувал большие пушистые комья снега. Осыпаясь вниз, снежные комья превращались в облако или настоящий вихрь из множества мелких колючих снежинок. Из-за этих осыпающихся с ветвей снежных вихрей Апоница не сразу разглядел впереди конный отряд, загородивший дорогу.

— Глядите-ка, опять сбеги к нам пожаловали! — воскликнул кто-то из гридней.

И тут же другой голос возразил с нескрываемой тревогой:

— Нет, это не сбеги. Это — татары!

Апоница словно пробудился от дремы. Резко остановив коня, он пристально вгляделся в неясные очертания всадников, которые плотной колонной двигались по узкой просеке им навстречу. Да, это были татары! Такие мохнатые шапки и такие приземистые длинногривые лошади были только у татар.

Длинно выругавшись, Апоница приказал своим людям спешно поворачивать обратно в Любичи. Татар было больше сотни, отбиться от них можно было только за рвом и частоколом княжеской усадьбы.

Враги тоже заметили небольшой отряд русичей и устремились за ним в погоню, на всем скаку стреляя из луков. От метких татарских стрел погибли два извозчика на санях и трое дружинников. Несколько вражеских стрел вонзились в громоздкий крытый возок княгини.

Поредевший отряд Апоницы едва-едва успел укрыться за высоким частоколом княжеского подворья и запереть единственные ворота.

Татары разъезжали на своих низкорослых лошадках вокруг небольшой деревянной крепости, заглядываясь больше не на частокол и угловые башенки, а на двухъярусный бревенчатый терем с резной маковкой на крыше. Пройдя с грабежами по всей Рязанской земле, татары уже знали, что именно в таких вот загородных теремах здешняя знать хранит многие свои богатства.

— Вооружай всю свою челядь, тиун, — приказным тоном обратился Апоница к Щербану. — Сам тоже вооружайся. Сеча предстоит жаркая, брат! Видишь, нехристи обложили усадьбу, как волки лося.

Щербан, бледный от страха, суетливо раздавал челядинцам и смердам из окрестных деревень все имеющееся в усадьбе оружие: копья, топоры, кистени, мечи и кинжалы. Кому не хватило оружия, те брали в руки вилы, молотильные цепы, косы и дубины. Вместе с дружинниками Апоницы вооруженных ратников на княжеском подворье набралось больше сорока человек.

Евпраксия с сыном и служанкой вернулась обратно в терем, поднявшись в свои покои на втором ярусе.

Скинув с себя шубу и шапку, княгиня переходила от одного окна к другому, разглядывая мелькающих за частоколом конных врагов, их копья с бунчуками, их мохнатые шапки с высоким верхом, их круглые щиты… Ее большие продолговатые очи с длинными изогнутыми ресницами то широко распахивались от волнения и любопытства, то, наоборот, сужались, когда внимание княгини заострялось на каком-то одном степняке или на какой-то детали татарской одежды. Евпраксия то и дело покусывала свою нижнюю губу и судорожно сцепляла пальцы рук: ее одолевал страх за себя и за сына. Свершилось то, чего она сильнее всего страшилась: ужасные мунгалы, убившие ее мужа, добрались и до нее!