Виктор Карпенко - Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»

– Чего взбрыкиваешь? – дернула Алёну за руку женщина. – Весь ход завалишь, шалая.

Но вот женщина распахнула тряпичный полог, и они оказались в просторной пещере, слабо освещенной мерцавшей в глубине лампадкой.

Алёна огляделась: слева стоял длинный ряд лавок; справа – стол, ножками врытый в землю; напротив – плотно висящие, закопченные иконы.

– Ты сядь, а я на стол пока соберу, поди, голодна, – засуетилась женщина и, засветив большую свечу, скользнула под еще один полог, висевший слева.

«Вот так нора!» – удивилась Алёна.

Она села на лавку. Голова была тяжелой, клонило ко сну.

– Да ты никак спишь? – раздался голос над Алёной. – Откушай сперва.

Алёна с трудом подняла голову. На нее смотрели искристо-карие глаза женщины, мягкая улыбка излучала доброту. Женщину она узнавала и не узнавала. Голос был тот же, но сама она преобразилась неузнаваемо. Это была девушка восемнадцати – двадцати лет. Черные как смоль волосы ее дикими волнами разметались по плечам. Верхнего платья на ней не было, а легкая светлая рубаха при каждом движении трепетала, мягко облегая статную фигуру.

– Чего так смотришь? Не узнаешь? – и она рассмеялась. – Я это, я!

Незнакомка поставила на стол молоко, положила кусок хлеба.

– Чем богаты, тем и рады. Не обессудь за угощение.

Алёна перекрестилась на образа и принялась за скромную трапезу.

– Откель будешь? – спросила девушка.

– Арзамасская я.

– Зовут-то тебя как?

– Алёною.

– А меня Ириною нарекли. Ты ешь, ешь, а я пока тебя разгляжу.

– Чего меня разглядывать, не икона, чай.

– Да нет, ты базенькая. Такую-то красоту да за монастырские стены! Не жалко?

– А сама-то ты чего здесь сидишь? Это, чай, не лучше монастыря будет.

– Я с отцом. Не могу его оставить, болеет все, – и, помолчав, добавила: – Да ты его видела…

Алёна удивленно вскинула брови, догадываясь.

– Не старец ли проповедующий твой отец?

– Какой он старец? – возразила Ирина. – Ему за сорок токмо и перевалило.

Помолчав, она рассказала:

– Жила я с батюшкой моим и матушкой в селе Аламасове. Может, слыхала про то село?

Алёна утвердительно кивнула головой.

– Ну так вот, – продолжала Иринка. – С той поры, поди, лет шесть минуло, а то и поболе. Управляющий наш, Ешка Басыров, до людей что зверь, совсем мужиков извел, да и бабам от него никакой жизни не стало. А хозяйство-то у мужиков наших слабое, все в долгах, как в шелках. Но он тем-то и держал село в кулаке. Чуть что не по нему, кричит: «Вези недоимок за пять лет!» А где столько мужику взять. Вот и терпели, и потакали ему во всем. А тут на беду – засуха, недород великий приключился… заголодовали мужики, затосковали. Токмо управляющий наш, Басыров, и слушать не хочет про недород, твердит себе одно: «Вези хлебушко на приказной двор!» Мужики и так, и этак его уговаривали, и умасливали, и посулы несли у кого что было, а он все на своем стоит: «Хлебушко подавай!» Аламасовские мужики тихие, смирные, а тут не стерпели: слово за слово, грозиться начали, а там и до кулаков дело дошло. Глядь… а Басыров-то дух и испустил. Хлипким оказался. Ну, мужики вгорячах двор басыровский размели, избу запалили, женку да детишек басыровских в воду бросили, а как пыл-то поостыл в горячих головах, призадумались. Отец мой и предложил сокрыться в лесах. Так и сделали. Отыскали большую поляну, распахали, хлеб засеяли. Да не пришлось убирать хлеб тот. Выследили служки дворовые нарышкинские схорон тот, привели стрельцов, а те наскочили ночью на землянки, кои выкопать тогда успели, да в коих и зиму зимовали, повязали мужиков, бросили на телеги и повезли в Нижний Новгород, а оттуда и в саму Москву на суд и расправу.

Иринка замолчала, сглотнула подкатившийся к горлу комок и, тяжело вздохнув, продолжила:

– Вернулся отец через год. Вернулся ночью, тайно. Все тело изорвано, поломано, дышал тяжело, кровью харкал. И ушли мы тогда в леса, от людей, от дорог подалее. Так и жили одни. Только этой зимой староверы поблизости скит свой поставили. И отец мой, равнодушный ранее до веры Христовой, воспылал вдруг страстью: стал приверженцем ярым раскольников, а теперь вот и скит под свою руку принял.

– А матушка, что с ней? – тихо спросила Алёна.

– По весне преставилась. Огневица скрутила, кашляла, кашляла, а там и кровь горлом пошла… Уйду я скоро отсель, – все так же тихо проронила Ирина. – Сейчас уже можно. Вон сколь людей здесь собралося, присмотрят за отцом.

– Что же ты делать-то будешь? – спросила Иринку Алёна.

– Замуж пойду, – сверкнув глазами, выпалила та. – Ты не смейся. У меня и жених есть. Давненько за мной ходит, зовет за себя. Вот к нему и уйду. Да что я о себе да о себе все, – вдруг спохватившись, воскликнула девушка. – Тебе и слушать-то, поди, меня в тягость.

– Да нет. Отчего же…

– Молчи, молчи. Глаза, вижу, совсем слиплись. Почивать будем. Ты как, на приволье ляжешь или здесь охочее?

– Мне все едино, не на перинах, чай, росла.

5

Алёна проснулась от тоскливого завывания. Оно обволакивало мозг, душило однообразием и безысходностью:

В предутреннем сереющем свете Алёна с большим трудом еле различила силуэт, это была женщина. Она сидела в долбленом гробу, одетая в белую рубаху, простоволосая. Медленно покачиваясь в такт своей песне-плачу, она выла:

Это было невыносимо слушать. Стараясь не разбудить свернувшуюся калачиком Ирину, Алёна тихонько встала, взяла свой дорожный узелок и пошла, быстро углубляясь в лесную чащу. С каждым шагом голос затихал, и вскоре новые звуки заполнили лес: где-то совсем близко, оглашая приход нового дня, заливался нежными трелями соловей; большая черная птица вспорхнула из-под самых ног Алёны, тяжело зашумела крыльями и скрылась в ветвях могучей раскидистой сосны. Где-то неподалеку журчала вода. Алёна пошла на этот звук и вскоре вышла к реке. Над черной парящей гладью белым облаком висел туман. Развесистые ивы и дрожащие под легким ветерком белые березы склонили зеленые головы к воде, отражаясь в ней.

Сбросив мокрое от утренней росы и ставшее тяжелым платье, Алёна вошла в воду.

1

Разбойный лагерь многоголосо шумел, вторя гомону леса. Гулящим здесь было покойно: ни тебе бояр, ни стрельцов, ни истцов царских. Глубоко в дебри лесные забрались они, жили вольно, весело. На разбой выходили нечасто, но отводили душу кровушкой детей боярских, приказных да челядинцев, набирали добра всякого: и мехов, и орудия, да и про зелье ружейное не забывали. А набравшись всего да нагулявшись вволю по усадьбам да по кладовым монастырским, уходили опять в леса.