Ирина Измайлова - 1612. «Вставайте, люди Русские!»

Налететь лавиной и взять основные подступы к Кремлю, таким образом, Ходкевичу не удалось. Пришлось принять условия, навязанные Пожарским — завязать бои на валах примыкающего к Замоскворечью Земляного города. Сеча оказалась долгой и жестокой — поляки на такую не рассчитывали, и вскоре пану гетману начали доносить об отступлении его полков, которые то там то здесь уступали врагам свои позиции, и под их мощным натиском откатывались назад.

Не удалось взять и Серпуховские ворота — опытные немецкие мастера в считанные минуты разнесли петардами их створки, но за ними оказалось нагромождение бревен, досок, невесть откуда прикаченных телег, да еще все это было мощно обложено мешками с землей и камнями.

— Будь они прокляты! — в ярости бранился прискакавший к гетману с докладом немецкий офицер, которому был поручен штурм ворот. — Соорудить все это за несколько часов было просто немыслимо, однако русские это сделали. Там действует какой-то военный гений, пан гетман! Пожалуй такой же, как там, в Смоленске, где мне довелось побывать год назад. И если бы я верил во всякую чертовщину, то, клянусь, вообразил бы, что Смоленский воевода, которого ваш король приказал умертвить, воскрес из мертвых и защищает сейчас Кремль!

— Что вы городите бред! — вышел из себя гетман. — Какой еще Смоленский воевода?! Не можете вышибить горсточку русский из Кремля, так и скажите!

Немец выразительно посмотрел в побелевшее лицо пана гетмана и, не сказав более ни слова, уехал.

Но его сообщение было не самым худшим известием, которое пану гетману предстояло в этот день услыхать. Почти тотчас он услышал звуки труб и боевой казачий клич, но то наступали не его украинские казаки… Большой отряд конницы мчался со стороны Замоскворечья, и не успели поляки опомниться, как им ударили в тыл. То были казаки князя Трубецкого, лишь некоторое время наблюдавшие из своих таборов за кипевшей кругом битвой. Хитрый князь обещал гетману не вмешиваться, однако никакого приказа, который запрещал бы его людям принять участие в битве, не отдал (мало ли, как оно обернется?). В казаках вскоре взыграла кровь, да и заговорила совесть, и они бросились на подмогу своим. К тому же, накануне битвы в их стане появился, бесстрашно миновав польский лагерь монах из Свято-Троицкого монастыря, многим знакомый келарь Авраамий. Не спрашивая даже, собираются ли воины Трубецкого участвовать в сече, он просто стал их благословлять на битву «за Москву и Русь Святую», что и решило дело: казачьи атаманы бросили клич, и казаки взялись за оружие, уже ни у кого не спрашивая позволения.

К вечеру сеча откатилась в Замоскворечье, разбилась на многочисленные островки, где бой кипел с прежней силой, в остальных же местах поляки отступали, делая вид, что продолжают биться, на самом же деле лишь ища возможности поскорее покинуть поле сражения.

Ходкевичу доносили о страшных, непоправимых потерях. Крохотное, по его понятиям войско Пожарского и Минина уничтожило его лучшие отборные части и гнало их остатки прочь от Москвы! Не помог и осажденный польский гарнизон — две-три вылазки закончились полным истреблением смельчаков, и уцелевшие вновь заперлись в каменных теремах Кремля, уже не рассчитывая на скорую помощь (а, возможно, не рассчитывая на нее вовсе, но не надеясь и на пощаду со стороны русских).

Гетман не хотел сдаваться. Отступив от города, он перегруппировал оставшиеся полки, и утром бои возобновились. Отборная шляхтеская кавалерия, ринувшись лавиной на казачьи части и пехоту Козьмы Минина, оттеснила их из Замоскворечья, а неутомимый немецкий полк сумел занять два земляных вала, на которых удобно было укрепиться и держать оборону.

В какой-то момент гетман подумал, что побеждает.

— Что делают русские? — спросил он явившего с докладом лазутчика. — Бегут? Ведь они бегут, да?

— Они служат молебен в ставке князя Пожарского, — ответил соглядатай, и в голосе его пан Ходкевич услыхал вдруг настоящий страх. — Они молятся Пресвятой Богородице о даровании победы…

— Они спятили, этот князь и его нижегородский мясник?! — завопил гетман, уже не сдерживая обуявшего его бешенства. — Они не понимают, что проиграли?! Утром я размету остатки их доморощенного войска, и моя конница втопчет их в землю!

Но наутро полки Пожарского и Минина пошли в бой первыми. Разбившись на небольшие отряды, они атаковали поляков в Замоскворечье, на земляных валах и в прилегающих к городу рвах, где преимущество было на их стороне, и где невозможно было использовать конницу.

К вечеру этого дня, 24 августа поляки вновь откатились от Москвы, и на этот раз, подсчитав потери, гетман понял, что король Сигизмунд едва ли простит ему такой страшный урон…

Он еще верил в возможность разбить русских, поэтому отступив на широкое пространство, на раскинувшиеся за Москвой-рекой луговины, покрытые редкими рощицами, приказал построить конницу и остатки своей разбитой пехоты. Ведь русские, вдохновленные его отступлением, наверняка вновь пойдут в атаку, обязательно пойдут, а здесь, на открытом пространстве, конница будет вновь иметь преимущество.

Но Пожарский не сделал гетману такого подарка. Он удержал нескольких рвавшихся в бой воевод и казачьих атаманов. Позволив, впрочем, казакам, вволю натешиться, обстреливая стройные ряды войска польска из пищалей. Большая часть пуль даже не долетела до ляхов, зато свист и улюлюканье, доносившиеся с земляных валов, они слышали отлично, и, возможно, это было больнее всяких ран.

Весь вечер и потом всю ночь простояли полки гетмана в боевом строю, пока люди и кони не стали валиться от усталости. Никто не напал на них, никто не пошел в атаку.

И утром следующего дня ясновельможный гетман Ходкевич приказал трубить отступление. Он понял, что ему уже никогда не взять Москву, не выручить погибающий там гарнизон полковника Струся (да и для чего выручать, если этот бездарь даже не сумел придти им на помощь!).

Князь Пожарский оказался первым, кто нанес гетману такое сокрушительное поражение. В какой-то момент Ходкевич даже испытал искушение: не отправить ли гонца с письмом к князю, не выразить ли свое восхищение его талантом полководца? Это было бы красиво! Однако отчаяние и злость удержали гетмана от такого благородного шага. Пожарский и без него знает теперь, чего стоит. Может, русские выберут его царем? Все произошло так, как вещал в своих проклятых грамотах давным-давно ушедший в мир иной Патриарх Гермоген, все вышло по его словам и молитвам! Значит Бог не на стороне короля Сигизмунда! Значит, правда не с ними, не с войском польским, не с его, гетмана полками. Правда где-то там, в разоренной, спаленной пожарами, оскудевшей и обезлюдевшей Москве, откуда летел вслед уходящим полкам завоевателей торжествующий колокольный звон. Звон их победы.