Гэри Дженнингс - Ацтек

— Пожалуйста, — взмолилась она. — Не трогай их. Лучше возьми меня.

С этими словами женщина увлекла меня, слишком ошеломленного, чтобы сопротивляться, за собой на топчан, задрала накидку и потянула за мою набедренную повязку.

— Хозяин гостиницы потребовал бы за маатиме пять бобов какао, из которых два оставил бы себе, — задыхаясь, произнесла она, — поэтому я прошу только три. Разве это не справедливая цена?

Ответить я не мог, поскольку растерялся невероятно. Только представьте: мы оба голые, девушки таращатся на нас так, словно не в силах оторвать от этого зрелища глаз, а их мать пытается завалить меня на себя. Вероятно, девушки знали, как выглядит тело их матери, и, возможно, даже видели возбужденный мужской член, но едва ли когда-нибудь становились свидетельницами совокупления.

— Женщина! — вскричал я, хоть и был пьян. — Здесь же твои дочери! Вели им уйти или хотя бы погаси лампу…

— Пусть видят! — почти выкрикнула она. — Пусть знают, чем им предстоит заниматься!

Лицо Джай Беле было мокрым от слез, и до меня наконец дошло, что она была вовсе не такая уж распутная, как пыталась изобразить. Я скривился, резко взмахнул рукой, и правильно понявшие мой жест девушки с испуганным видом выбежали за дверь-занавеску. Но Джай Беле, словно не заметив этого и упиваясь своим унижением, крикнула снова:

— Пусть увидят, что им предстоит делать! — Ты хочешь, чтобы и другие это увидели, женщина? — прорычал я. — Пусть тогда смотрят как следует!

Вместо того чтобы распластаться поверх нее, я перевернулся на спину и, приподняв, посадил ее сверху, нанизав на свой тепули. Джай Беле вздрогнула, но тут же обмякла и прильнула ко мне, хотя слезы ее продолжали капать на мою обнаженную грудь. Короче говоря, все произошло быстро и страстно. Она, несомненно, ощутила в себе излившуюся струю, но не отпрянула, как сделала бы всякая другая продажная женщина.

К тому времени собственное тело Джай Беле уже хотело удовлетворения, и я думаю, что, останься ее дочери в комнате, она не обратила бы внимания на то, какое впечатление производят на них наши телодвижения. Дойдя до высшей точки наслаждения, Джай Беле откинулась назад: ее набухшие соски торчали, длинные волосы мели мои ноги, а рот открылся в мяукающем стоне — подобные звуки издает котенок ягуара. Потом она снова рухнула на мою грудь, обмякнув так, что ее можно было бы принять за мертвую, когда бы не прерывистое дыхание.

Спустя некоторое время я пришел в себя, а поскольку за время соития несколько протрезвел, то, повернувшись, приметил рядом, с другой стороны, еще одну голову. Огромные, широко раскрытые карие глаза за роскошными темными ресницами и очаровательное лицо одной из дочерей. Не знаю уж когда, но девушка вернулась в дом и теперь, опустившись на колени рядом с топчаном, внимательно меня рассматривала. Я накинул одеяло, прикрыв наготу — и свою, и ее все еще неподвижной матери.

— Ну шиша скарти… — произнесла дочка шепотом. Потом, увидев, что я не понимаю, она тихонько заговорила, виновато хихикая, на ломаном науатль: — Мы подсматривали сквозь щели в стене.

Я застонал от стыда и смущения: воспоминания об этом обжигают меня до сих пор.

Но тут девушка серьезно сказала: — Я всегда думала, что это плохо. Но ваши лица были хорошие, вроде как довольные…

— Ничего плохого в этом нет, — рассудительным шепотом ответил я, хотя, как вы понимаете, настроение у меня было отнюдь не философское. — Просто гораздо лучше, когда ты занимаешься этим с человеком, которого любишь. И не на людях.

Девушка хотела было сказать что-то еще, но неожиданно ее желудок заурчал, да так громко, что заглушил слова. С пристыженным видом она отодвинулась, пытаясь притвориться, будто ничего не произошло.

Я воскликнул: — Малышка, ты голодна? — Малышка?! — Она обиженно тряхнула головой. — Да я почти твоя ровесница, чего, судя по тебе, вполне достаточно для… сам знаешь для чего. Нашел малышку!

Я растормошил ее сонную мать и спросил: — Джай, когда твои дочери последний раз ели? Она зашевелилась и покорно ответила: — Мне разрешено кормиться объедками на постоялом дворе, но уносить с собой много не позволяют.

— И ты попросила всего три боба какао! — сказал я сердито. Честно говоря, мне впору было самому запросить плату за публичное выступление или за выполнение роли наставника молодежи, но я нашарил свою отброшенную в сторону набедренную повязку и вытащил кошелек, который хранил зашитым в нее.

— Держи, — сказал я девушке и насыпал ей в ладони двадцать или тридцать бобов. — Сходите с сестрой купите еды. И растопки для очага. Берите все, что хотите, и столько, сколько сможете принести.

Она посмотрела на меня так, будто я наполнил ее ладони изумрудами. Затем порывисто наклонилась, поцеловала меня в щеку, вскочила и выбежала из дома. Джай Беле приподнялась на локте и посмотрела мне в лицо.

— Ты добр к нам, хотя я вела себя не лучшим образом. Пожалуйста, позволь мне быть нежнее к тебе сейчас.

— Ты дала мне то, что я пришел купить, — был мой ответ. — Я вовсе не пытаюсь купить твою любовь.

— Но я хочу подарить ее, — настаивала Джай Беле. И она начала оказывать мне внимание способом, который народ Туч считает допустимым только среди своих.

Способ прекрасный, особенно если все действительно делается с любовью… и без свидетелей! К тому же Джай Беле была настолько привлекательна, что ни один мужчина не мог пресытиться ее ласками. Однако к тому времени, когда вернулись девушки, нагруженные съестными припасами — здоровенной ощипанной птицей, корзиной с овощами и многим другим, — мы уже встали и оделись. Весело щебеча, сестренки принялись разводить огонь, и младшая учтиво попросила мать и меня отобедать с ними.

Джай Беле сказала девушкам, что мы оба поели в гостинице. И добавила, что сейчас она проводит гостя обратно и найдет себе какое-нибудь дело, чтобы заняться им в оставшееся до рассвета время. Женщина пояснила дочкам, что если ляжет, то непременно проспит рассвет. Я пожелал девушкам доброй ночи, и мы оставили их, насколько я понял, наедине с первой приличной трапезой за последние четыре года. Когда мы шли обратно рука в руке по улицам и проулкам, казавшимся мне темнее, чем раньше, я все думал об изголодавшихся девушках, об их овдовевшей и впавшей в отчаяние матери, о жадном кредиторе цогуэ… А потом неожиданно для себя спросил:

— А не продашь ли ты мне свой дом, Джай Беле? — Что? — Женщина настолько удивилась, что наши руки разъединились. — Эту развалюху? Зачем она тебе?

— Разумеется, чтобы перестроить ее во что-нибудь получше. Если я продолжу заниматься торговлей, то наверняка стану бывать здесь снова и снова, а останавливаться в собственном доме уж всяко лучше, чем на переполненном постоялом дворе.