Гэри Дженнингс - Ацтек

— Даже если бы мне удалось устроить так, чтобы вы могли находиться где-то поблизости и что-то увидеть, — сказал я, втискиваясь в свой стеганый, обшитый перьями панцирь, — не забудь, что дело будет происходить на дамбе, продуваемой ветрами и обдаваемой брызгами. А толчея там начнется такая, что можно упасть или уронить малышку, которую еще чего доброго затопчут.

— Пожалуй, ты прав, — согласилась Цьянья, не особо огорчившись и невольно прижав маленькую дочку к себе. — К тому же наша Кокотон слишком хорошенькая, чтобы ее тискал кто-нибудь, кроме нас.

— Кломе нас, — с важным видом повторила за матерью Кокотон, выскользнула из ее объятий и потопала на другой конец комнаты. В два года наша дочь имела уже изрядный словарный запас, но не трещала, как белка, и редко произносила фразы длиннее, чем из пары слов.

— Когда Хлебная Крошка только что родилась, она показалась мне страшненькой, — сказал я, продолжая одеваться. — Зато теперь видно, что она такая красивая, что дальше хорошеть уже просто некуда. А жаль, потому что, выходит, со временем она может становиться лишь хуже. Чего доброго, когда придет время выдавать девочку замуж, она будет выглядеть как дикая свиноматка.

— Дикая свиноматка, — согласилась Кокотон из своего уголка. — Что за глупости! — решительно возразила Цьянья. — Ребенок, если он вообще красив, достигает своей полной младенческой красы к двум годам, а потом продолжает оставаться прелестным — с небольшими изменениями, конечно, — пока не достигнет пика детской красоты годам к шести. Маленькие мальчики обычно на этом и останавливаются, но маленькие девочки…

Я что-то недовольно пробурчал. — Я хочу сказать, что мальчики с возрастом уже не становятся красивыми. Они могут быть привлекательными, милыми, мужественными, но никак не прекрасными. Во всяком случае, в подавляющем большинстве. Но беды в этом никакой нет, потому как женщины не очень-то любят писаных красавчиков.

В ответ я сказал, что, коли так, мне остается лишь порадоваться своей безобразной внешности. А поскольку жена и не подумала меня поправить, напустил на себя шутливо-меланхолический вид.

— В следующий раз девочки расцветают годам к двенадцати, — продолжила Цьянья, — как раз перед первыми своими месячными. Правда, во время взросления они делаются нескладными и капризными, так что восхищаться ими не приходится, но зато потом расцветают снова, и годам к двадцати, да, именно к двадцати, девушка становится намного красивее, чем была раньше или будет потом.

— Знаю, — сказал я. — Тебе было как раз двадцать, когда я полюбил тебя и взял в жены. И ты не постарела с тех пор ни на день.

— Льстец и обманщик, — с улыбкой отозвалась жена. — У меня уже появились морщинки вокруг глаз, и грудь не так упруга, как тогда, и живот растянулся при родах, и…

— Не важно, — сказал я. — Твоя красота в двадцать лет произвела на меня такое впечатление, что запечатлелась в моем сердце раз и навсегда. Я никогда не увижу тебя другой, даже если люди скажут мне: «Эй, старый дурень, чего ты загляделся на эту старую каргу?» — я все равно не смогу им поверить.

Я на некоторое время замолчал, ибо выстраивал в уме фразу на ее родном языке, а потом произнес:

— Рицалаци Цьянья чуипа чии, чуипа чии Цьянья. — Это было своего рода игрой слов и означало примерно следующее: «Если помнишь Всегда в двадцать, ей будет двадцать всегда».

— Цьянья? — нежно переспросила супруга. И я заверил ее: — Цьянья. — Как приятно, — сказала она, и взор ее затуманился, — думать, что, пока я с тобой, я вечно буду оставаться двадцатилетней девушкой. Или даже если когда-нибудь нам придется расстаться, то для тебя, где бы ты ни находился, я так и буду двадцатилетней. — Тут жена моргнула, глаза ее засияли снова, и, улыбнувшись, она промолвила: — Цаа, я, кажется, забыла сказать тебе, что на самом деле ты вовсе не безобразен.

— Вовсе безоблазен, — подытожила моя любимая и любящая дочь. Мы с женой прыснули, разрушив волшебство момента. — Мне пора идти, — сказал я, взяв свой щит. Цьянья поцеловала меня на прощание, и я вышел из дома. Стояло раннее утро. У канала, в конце нашей улицы, мусорщики сгребали накопившиеся отходы в большую кучу. Уборка городских отходов считалась самой черной работой в Теночтитлане, и занимались ею только окончательно опустившиеся, несчастные бедолаги — безнадежные калеки, неизлечимые пьяницы и тому подобные. Отвернувшись, ибо зрелище это не радовало, я двинулся в другом направлении — вверх по склону и к главной площади — и уже прошел некоторое расстояние, когда меня вдруг окликнула Цьянья. Я обернулся и поднял топаз. Она вышла из дома, еще раз помахала мне на прощание рукой и, прежде чем вернуться обратно, что-то выкрикнула. Возможно, это было что-то сугубо женское: «Расскажешь мне потом, как была одета Первая Госпожа!» Или что-то продиктованное супружеской заботой: «Постарайся не слишком промокнуть!» Или просто что-то очень сердечное: «Помни, что я люблю тебя!»

Что бы то ни было, я не услышал этого, ибо слова Цьяньи унес порыв ветра.

Поскольку обнаруженный на материке источник Койоакан находился на возвышенности, выше уровня улиц Теночтитлана, акведук спускался оттуда под уклон. В ширину и глубину водовод превосходил размах рук, а в длину достигал почти двух долгих прогонов. Он встречался с дамбой как раз в том месте, где стояла крепость Акачинанко, и там сворачивал налево, параллельно парапету насыпи, прямо в город. Уже на острове основное русло разветвлялось, чтобы питать более мелкие каналы и наполнять накопительные резервуары, устроенные в каждом квартале, а также сооруженные недавно на главной площади города фонтаны.

Как ни были недовольны Ауицотль и его строители, они все-таки приняли во внимание совет Несауальпилли о том, что поток воды обязательно нужно регулировать. Именно поэтому на том месте, где акведук соединялся с дамбой, а также там, где он входил в город, в стенах каменного желоба были проделаны вертикальные пазы, в которые вставлялись дощатые перемычки, кривизна которых повторяла изгиб на дне желоба. В случае необходимости эти деревянные заслонки можно было опустить, чтобы перекрыть ток воды.

Это новое сооружение предстояло посвятить богине прудов, речек и других водоемов — Чальчиутликуэ, имевшей лицо лягушки. Не слишком кровожадная, она требовала значительно меньше человеческих жертвоприношений, чем некоторые другие боги, так что особого кровопролития в тот день не ожидалось. На дальнем конце акведука, у источника, который находился вне поля нашего зрения, собралась другая группа жрецов, знати и воинов, охранявших собранных для церемонии пленников. Поскольку нам, мешикатль, в последнее время было недосуг участвовать даже в Цветочных Войнах, пленники эти по большей части являлись обычными разбойниками, захваченными Мотекусомой в тех областях, где он устанавливал порядок, и отправленными в Теночтитлан именно с этой целью.