Гэри Дженнингс - Ацтек

— Мой дорогой! — услышал я в ответ. — Мой дорогой… старый… Цаа… — И она прижала меня к своей мягкой, теплой груди.

Я снова заговорил, озвучивая то, что представлялось моему помрачившемуся сознанию:

— Значит, ты не здесь. Это я там. — Я рассмеялся от радости, возомнив себя умершим. — Ты ждала меня все это время… на границе страны…

— Нет, нет, ты не умер, — тихо произнесла она. — Ты только устал. Я просто не предвидела такого воздействия. Нужно было приберечь сюрприз на потом.

— Сюрприз? — вымолвил я. Зрение потихоньку возвращалось, окружающее обретало очертания, и я смог перевести взгляд с белой пряди на лицо перед собой. То было лицо Цьяньи, лицо самой красивой на свете женщины, но… то не было лицо двадцатилетней Цьяньи. Оно, как и мое, носило следы прожитых лет, а мертвые не стареют. Где-то далеко, в ином мире, Цьянья по-прежнему оставалась молодой. Попавший туда Коцатль был еще моложе, Пожиратель Крови оставался бодрым старым сладострастником, а моя дочь Ночипа — двенадцатилетней девочкой. Только мне, Темной Туче, было суждено продолжать жить в этом мире и вступить в темный, как туча, возраст «никогда раньше».

Должно быть, Бью Рибе увидала в моих глазах нечто наводящее страх, ибо она разжала объятия и боязливо попятилась. Сердце мое перестало бешено колотиться, но зато меня насквозь пробрало холодом.

Я выпрямился и мрачно сказал: — На сей раз это вышло не по ошибке. Не отпирайся, ты сделала это специально!

Продолжая медленно пятиться, Бью дрожащим голосом промолвила: — Я думала… я надеялась, что это понравится тебе. Я думала, что если ты вновь вдруг увидишь свою любимую жену… — Голос ее упал до шепота, но она прокашлялась и продолжила: — Цаа, ты ведь знаешь, что единственным различием между нами была седая прядь волос у младшей сестры.

— Много ты понимаешь… — процедил я сквозь зубы и снял с плеча свою кожаную баклагу для воды.

Бью в отчаянии зачастила: — И вот прошлой ночью, когда гонец рассказал о твоем возвращении, я приготовила известковую воду и выбелила всего одну прядь. Я думала, что, может быть, ты… примешь меня… хотя бы на некоторое время…

— Я мог бы умереть! — вырвалось у меня. — И умер бы, умер бы с радостью, но не из-за тебя! Клянусь, это будет твоя последняя колдовская уловка! Последнее унижение, которому ты меня подвергаешь!

В правой руке у меня были ремни кожаного мешка. Левой я схватил Бью за запястье и вывернул его так, что она шлепнулась на землю.

— Цаа! — закричала она. — У тебя теперь тоже седина в волосах! Мне эти слова показались каким-то вздором. Наши соседи и случайные прохожие, остановившиеся с приклеенными улыбками, когда увидели, как жена сбегает с крыльца, чтобы обнять вернувшегося домой странника, перестали улыбаться, когда я начал ее бить.

Наверное, я действительно забил бы Бью до смерти, будь у меня побольше сил. Но, как она верно заметила, я очень устал. И, что тоже от нее не укрылось, был уже немолод.

Однако моя жесткая кожаная баклага разорвала на ней одежду, так что Бью лежала на земле обнаженная, не считая нескольких клочков ткани. Ее тело с медово-медной кожей, которое могло бы быть телом Цьяньи, покрыли багровые рубцы, но для того, чтобы избить ее до крови, моих сил оказалось недостаточно. Когда они иссякли, Бью потеряла сознание от боли, а я бросил ее нагой на улице, на глазах у всех, и сам, полуживой, шатаясь, побрел к лестнице своего дома.

Старая Бирюза (она была еще старше всех нас) со страхом выглядывала из-за двери. Я не мог говорить и лишь жестом велел ей позаботиться о хозяйке, а сам каким-то чудом ухитрился подняться на верхний этаж.

Подготовленной к моему возвращению оказалась лишь одна спальня — та, что когда-то была нашей с Цьяньей. Там находилась высокая постель, верхнее одеяло стопки было приглашающе отвернуто с обеих сторон. Я выругался, шатаясь, побрел в свободную комнату, с большим трудом развернул хранившиеся там одеяла, упал на них ничком и провалился в сон, как надеялся когда-нибудь провалиться в смерть и в объятия Цьяньи.

Я спал до середины следующего дня, а когда проснулся, оказалось, что старая Бирюза робко караулит возле моего порога. Дверь в главную спальню была закрыта, и оттуда не доносилось ни звука. Не поинтересовавшись состоянием Бью, я приказал Бирюзе нагреть мне воду в лохани и камни для парилки, принести чистую одежду, а потом начать готовить еду и не беспокоить меня вплоть до особого распоряжения. Потом я попеременно отмокал и парился, после чего спустился вниз и в одиночестве умял и выпил столько, что с лихвой хватило бы на троих.

Когда служанка ставила передо мной второе блюдо и третий кувшин шоколада, я сказал ей:

— Мне потребуются одеяние, доспехи и прочие знаки отличия благородного воителя-Орла. Когда закончишь прислуживать за обедом, достань все это оттуда, где оно хранится, проветри, почисти перья, короче говоря, приведи наряд в полный порядок. А сейчас пришли ко мне Звездного Певца.

— Мне очень жаль, хозяин, — произнесла старуха дрожащим голосом, — но Звездный Певец прошлой зимой помер от простуды.

— Печально, — отозвался я. — Но раз так, придется тебе самой выполнить мое поручение. Прежде чем заняться моим облачением и регалиями, тебе, Бирюза, придется сходить во дворец…

Она отпрянула и ахнула: — Мне, хозяин? Во дворец? Да ведь стража меня и к воротам-то не подпустит!

— Скажешь, что пришла по моему поручению, и тебя пропустят, — терпеливо пояснил я. — Тебе надо будет передать мои слова лично юй-тлатоани, и никому другому.

Бирюза ахнула снова. — Тихо, женщина! Ты должна сказать ему следующее. Запоминай хорошенько. Только это: посланник владыки Глашатая больше не нуждается в отдыхе. Темная Туча может отправиться в путь, как только будет готово его сопровождение.

Вот так и получилось, что, больше не встретившись со Ждущей Луной, я отправился на встречу со ждущими богами.

Его Священному Императорскому Католическому Величеству императору дону Карлосу, нашему королю и повелителю

Наивысочайшему и превосходнейшему из государей из города Мехико, столицы Новой Испании, накануне праздника Тела Христова, в лето Господне одна тысяча пятьсот тридцать первое, шлем мы наш нижайший поклон .

С превеликой печалью и сожалением, равно как с раскаянием и гневом пишем мы сии строки. В прошлом своем послании мы выразили восхищение мудрыми замечаниями нашего Государя относительно возможного — нет, неопровержимого — сходства между языческим божеством Кецалькоатлем и нашим христианским апостолом св. Фомой. Увы, ныне мы с превеликим смущением должны сообщить Его Величеству безрадостную новость.