Гэри Дженнингс - Ацтек

— Статуи тольтеков в Толлане гораздо выше любого из нас, — упрямо гнул свое Мотекусома, — а в какие цвета они были окрашены, теперь уже не узнать. Вполне возможно, что тольтеки имели белую кожу.

Я вздохнул, не в силах сдержать досады, но он, не обратив на это внимания, продолжил:

— Я поручу историкам тщательно изучить все древние архивы. Мы выясним, как на самом деле выглядели тольтеки. А тем временем я велю нашим верховным жрецам поместить эту пищу бога в искусно изготовленный ларец, с почтением отнести его в Толлан и поставить поблизости от древних статуй тольтеков…

— Владыка Глашатай, — сказал я. — В разговорах с этими двумя белыми людьми я несколько раз упоминал имя тольтеков, но они явно никогда о них не слыхали.

Мотекусома оторвал взгляд от хлеба бога и бусинок и с нескрываемым торжеством воскликнул:

— Все правильно! Они и не могли слышать этого слова! Это ведь мы называем их тольтеками, народом Мастеров, но нам неизвестно, как они называли себя сами!

Тут правитель, разумеется, был прав, и я настолько смутился, что не нашелся с разумным ответом и лишь промямлил:

— Сомневаюсь, что они называли себя испанцами. Это слово — да и вообще весь их язык — не имеет никакого отношения к любому из языков, которые я когда-либо слышал в пределах наших земель.

— Воитель-Орел Микстли, — заявил Мотекусома, — эти белые люди вполне могут быть, как ты и предполагаешь, человеческими существами, обычными людьми, но при этом являться тольтеками — потомками давным-давно ушедшего народа. А их владыка, король, о котором они тебе рассказывали, может оказаться добровольно отправившимся в изгнание богом Кецалькоатлем. Не исключено, что теперь он наконец готов выполнить обещание и вернуться, а своих подданных тольтеков отправил вперед — удостовериться, что мы ждем его и в свою очередь готовы приветствовать.

— Готовы ли мы его приветствовать, мой господин? — дерзко спросил я. — А что тогда будет с тобой? Ведь возвращение Кецалькоатля означает смещение с трона всех нынешних правителей, от Чтимых Глашатаев до вождей самых мелких племен. Он наверняка станет править единолично, присвоив себе всю власть.

Мотекусома изобразил набожное смирение. — Вернувшийся бог, несомненно, будет благодарен тем, кто сохранил и даже улучшил его владения, и наверняка удостоит их награды. Если он дарует мне хотя бы право голоса и место в своем Изрекающем Совете, я буду возвышен превыше всех прочих смертных.

— Владыка Глашатай, — вставил я, — возможно, мое убеждение в том, что белые люди — всего лишь люди, и является ошибочным. Но как бы твое предположение о том, что они боги, не явилось бы… э-э… более серьезной ошибкой.

— Мое предположение? Но я не строю предположений! — сурово промолвил он. — Я не заявляю: «Вот грядет бог» или «Никакой бог не придет», как это дерзко делаешь ты. Я… — Тут он вскочил с трона и почти закричал: — Я — Чтимый Глашатай Сего Мира, и мне не пристало делать скоропалительные выводы! Я не выскажусь о том, боги они или нет, пока сам не произведу необходимые наблюдения и не обрету уверенность.

То, что Мотекусома встал, я воспринял как знак окончания аудиенции, а потому попятился, целуя, как предписано, землю, а выбравшись из тронного зала, сорвал с себя одеяние из мешковины и направился домой.

Мотекусома сказал, что не станет торопиться с решением вопроса: боги пришельцы или люди? Именно так он и поступил. Он ждал, ждал слишком долго, и даже когда это уже не могло иметь значения, так и не обрел уверенности. Именно это затянувшееся ожидание и неуверенность довели его до постыдной, позорной смерти, ибо даже самый последний, прерванный приказ, который он пытался отдать своим людям, начался неуверенным словом: «Миксчфа!..»

Я знаю наверняка, ибо был там, и я слышал последнее слово, которое произнес Мотекусома в своей жизни: «Подождите!..»

На сей раз Ждущая Луна ничем не омрачила мое возвращение домой. К тому времени в ее волосах уже появилась естественная проседь, но ту, особенную, выбеленную прядь она не то закрасила, не то состригла. Бью не только бросила всякие попытки сделаться подобием своей покойной сестры, она вообще стала совсем другой женщиной — отличной от той, которую я знал почти полвязанки лет, еще с тех пор, как мы впервые встретились в хижине ее матери в Теуантепеке. Все это время стоило нам лишь оказаться в обществе друг друга, как мы начинали ссориться и враждовать, в лучшем случае — поддерживали хрупкое перемирие. Но теперь она, по-видимому, решила, что нам больше подойдет роль стареющей супружеской четы, чья совместная жизнь стала для обоих привычкой.

Трудно сказать, пошел ли ей на пользу преподанный мною урок, хотела ли она лучше выглядеть в глазах соседей, или же Бью просто подчинилась возрасту «никогда больше», решив, что никогда больше между нами не будет открытой борьбы, но эта ее новая позиция позволила мне без особого труда обосноваться в Теночтитлане и приспособиться к жизни в городе и в своем доме. Сколько я себя помню, еще в ту пору, когда были живы моя жена Цьянья и моя дочь Ночипа, я всякий раз возвращался домой с ощущением того, что рано или поздно мне предстоит покинуть его снова, отправившись навстречу новым приключениям. Но теперь, напротив, мне казалось, что я вернулся домой, дабы провести там всю оставшуюся жизнь. Будь я помоложе, я бы взбунтовался против такой перспективы и очень скоро сумел бы найти повод, чтобы вновь отправиться путешествовать — что-нибудь искать или исследовать. Будь я беден, мне просто пришлось бы пошевеливаться, зарабатывая на жизнь. Будь Бью, как и раньше, ведьмой, я ухватился бы за любой предлог, лишь бы убраться подальше — даже мог бы повести отряд на войну. Но у меня впервые не было причины или необходимости продолжать блуждать по свету, продлевая дни и дороги скитаний. Я смог даже убедить себя в том, что заслужил долгий отдых и легкую жизнь, которую могут обеспечить мне богатство и жена. Так и вышло, что я постепенно, но без особых усилий втянулся в налаженный порядок, при котором от меня не требовалось ничего особенного и который хотя и не одарял меня особыми радостями, но, по крайней мере всегда предоставлял занятия и не давал скучать. И все это было бы невозможно, не случись перемены с Бью.

Говоря «она изменилась», я имею в виду, что Бью научилась скрывать ту стойкую неприязнь и презрение ко мне, которые она испытывала всю свою жизнь. Не подумайте, что она как-то дала мне понять, будто эти чувства ослабли, но они перестали выставляться напоказ, а для меня и этого маленького притворства было вполне достаточно. Бью прекратила выказывать гордость и самоуверенность, сменив их на мягкость и послушание, на манер большинства других женщин. В какой-то мере мне, может быть, даже недоставало той язвительной неукротимой женщины, какой она была раньше, но это сожаление с лихвой искупалось облегчением оттого, что мне уже не нужно больше ей противостоять. Когда Бью скрыла свой истинный характер, изобразив показную спокойную почтительность, я и сам смог относиться к ней с той же терпимостью.