Гэри Дженнингс - Ацтек

Когда всадники закончили свое выступление, на берегу появились пешие солдаты. Некоторые несли металлические аркебузы длиной в рост человека и металлические стержни, служившие для этого оружия опорами при прицеливании. Другие вооружились короткими луками, укрепленными на поперечных деревянных ложах: солдаты при стрельбе прикладывали их к плечу. Работники-тотонаки принесли множество глинобитных кирпичей и установили их на расстоянии полета стрелы от солдат. Потом белые люди, припадая на одно колено, принялись попеременно стрелять из луков и аркебуз. Меткость лучников, которые поражали примерно два из каждых пяти кирпичей, была достойна похвалы, чего никак нельзя было сказать о скорострельности их оружия. Выпустив стрелу, солдаты не могли снова натянуть тетиву вручную, так что им приходилось с усилием натягивать ее вдоль ложа с помощью особого маленького вращающего инструмента.

Аркебузы оказались более грозным оружием: одного только треска, клубов дыма и вспышек огня хватило бы, чтобы навести страх на любого противника, столкнувшегося с ним впервые. Однако аркебузы не только внушали страх, но и метали маленькие металлические дробинки, летевшие так быстро, что их полет был незаметен для глаза. Если короткие арбалетные стрелы при попадании просто ударялись о кирпичи, то металлические дробинки разбивали их вдребезги — на осколки и пыль. Тем не менее я отметил, что дробинки летели не дальше наших стрел, а чтобы подготовить аркебузу к следующему выстрелу, испанскому солдату требовалось время, за которое наш лучник успел бы выпустить в него шесть, а то и семь стрел.

К концу представления, демонстрирующего военную мощь чужеземцев, у меня уже накопилось изрядное количество рисунков, так что мне было что показать Мотекусоме и уж тем паче что ему рассказать. Правда, он просил также доставить ему изображение самого Кортеса, которое пока сделать не удалось. Много лет тому назад, еще в Тескоко, я поклялся никогда больше не рисовать никаких портретов, ибо мне казалось, будто они неизменно навлекали несчастье на человека, которого я изображал. Однако ни малейших угрызений совести такого рода в отношении белых людей я не испытывал. Поэтому на следующий вечер, когда послы Мешико давали прощальный пир для Кортеса, его командиров и священников, нас, мешикатль, на этом пиру оказалось уже пятеро. Похоже, что никто из испанцев даже не обратил внимания на то, что наше посольство увеличилось на одного человека, и уж во всяком случае ни Агиляр, ни Ке-Малинали не узнали меня в богатом одеянии, как не узнавали и тогда, когда я изображал простого носильщика.

Мы сели за стол и приступили к еде, причем о присущей белым людям манере есть я предпочел бы не распространяться. Снедь предоставили мы, так что все было самое лучшее. Испанцы, со своей стороны, угощали нас из больших кожаных мешков напитком, называвшимся вином. Напиток этот был двух сортов, светлый, с кислым вкусом, и красного цвета, сладкий. Я отведал и того и другого, но понемногу, ибо испанское вино пьянило не меньше, чем октли. Пока мои спутники поддерживали беседу, я сидел молча, стараясь как можно незаметнее и как можно более точно запечатлеть облик Кортеса мелом на бумаге. В первый раз увидев его так близко, я заметил, что волосы на голове этого испанца были далеко не столь густыми, как у многих его товарищей, а борода не могла скрыть безобразного шрама, шедшего от нижней губы к скошенному, как у майя, подбородку. Увлекшись изображением всех этих деталей на своем портрете, я не сразу почувствовал, что людской гомон вокруг стих, и, встрепенувшись, увидел, что серые глаза Кортеса смотрят на меня в упор.

Он сказал: — Значит, меня увековечивают для потомства? Дай-ка посмотреть. Белый вождь, разумеется, обратился ко мне по-испански, но его протянутая рука говорила то же самое красноречивее всяких слов, поэтому мне пришлось отдать ему бумагу.

— Что ж, — промолвил Кортес, — лестью бы я это не назвал, но узнать меня, несомненно, можно.

Он показал рисунок Альварадо и другим испанцам, которые издали смешки и кивнули.

— Что же касается художника, — сказал Кортес, не отрывая от меня глаз, — вы только посмотрите на него самого, друзья. Да ведь если снять с него все эти дикарские перья да чуть-чуть припудрить для бледности лицо, он вполне мог бы сойти за идальго, даже за гранда. Случись вам встретить при кастильском дворе человека с такой осанкой и подобным лицом, вы все сняли бы шляпы, чтобы отвесить ему низкий поклон.

Он вернул мне рисунок, и переводчики перевели вопрос Кортеса: — Зачем тебе понадобился мой портрет? Один из моих знатных спутников быстро нашелся с ответом: — Поскольку наш Чтимый Глашатай Мотекусома, к величайшему его сожалению, не сможет встретиться с высокочтимым капитаном, он попросил доставить ему, в память о кратковременном пребывании испанцев в здешних краях, портрет столь славного гостя.

Кортес изогнул губы в улыбке, которая не затронула его невыразительных глаз, и сказал:

— Но я все равно встречусь с вашим императором. Я это твердо решил. Все мы настолько восхищены присланными им сокровищами и великолепными дарами, что горим желанием узреть воочию и другие чудеса вашей столицы. Я и не подумаю об отбытии куда бы то ни было, пока не смогу вместе со своими людьми собственными глазами полюбоваться Теночтитланом. Мне рассказывали, что это самый богатый и прекрасный город в здешних землях.

Когда это высказывание прошло всю цепочку перевода, другой мой спутник, напустив на себя скорбный вид, заявил:

— Аййа, белому господину не стоит пускаться в столь долгий и опасный путь, ибо даже если он и доберется до цели, его ждут одни лишь сплошные разочарования. Мы не хотели в этом признаваться, но Чтимый Глашатай буквально-таки оголил весь город только для того, чтобы преподнести гостям достойные подарки. Мотекусома слышал, что белые люди очень ценят золото, поэтому он и послал все золото, какое только имелось. А заодно и все прочее, имевшее хоть какую-то ценность. Теперь Теночтитлан стал беден и непригляден. Он не стоит того, чтобы им любоваться.

В адресованном Агиляру на языке ксайю изложении Ке-Малинали эта речь прозвучала следующим образом:

— Чтимый Глашатай Мотекусома послал эти пустяковые дары в надежде, что капитан Кортес удовлетворится ими и направится в какое-нибудь другое место. Но на самом деле они представляют собой лишь малую толику несметных сокровищ Теночтитлана. Мотекусома хочет отбить у капитана охоту увидеть истинные сокровища, которыми изобилует его столица.

Пока Агиляр переводил это на испанский для Кортеса, я впервые подал голос, тихонько обратившись к Ке-Малинали на понятном только нам двоим ее родном наречии катликак: