Майкл Лукас - Стамбульский оракул

Якоб подхватил игральную кость и постучал по ней кончиком ногтя.

— Мы так благодарны вам за все, — сказал он и обернулся к Элеоноре за подтверждением своих слов. — Нам будет очень грустно расставаться со Стамбулом.

Элеонора зажмурилась и кивнула. Конечно же, она знала, что наступит день, когда им нужно будет проститься с беем, со Стамбулом и с той жизнью, к которой она так быстро привыкла, но знать это и понимать, что час разлуки уже пришел, — совсем разные вещи. Ведь каждому известно, что настанет день, когда придется покинуть этот мир, но разве хоть кто-нибудь бывает к этому готов? Элеонора посмотрела на новые черные ботинки из лакированной кожи и стукнула каблуками:

— Поиграй со мной, папочка!

Не так уж ей хотелось играть, но кто знает, представится ли другая возможность сыграть на доске бея. Повисла пауза, Элеонора задумалась обо всех остальных неиспользованных возможностях, неосуществимых планах и мечтах, которые так и останутся мечтами.

— Я сыграю, — сказал бей, — если вы не возражаете, Якоб.

— Нет-нет, что вы. Одна партия никому не повредит. Просто… просто эти несколько недель тянулись так долго.

— Да, конечно, — ответил бей и повернул столик, чтобы удобнее было ставить шашки для новой партии. — Ты уверена, что хорошо поняла правила?

— Да, — сказала Элеонора, глядя на доску, — по-моему, поняла.

Он вручил ей кости, она чуть помедлила, привыкая к ощущению холодка слоновой кости в ладонях, и выкинула единицу и двойку — хуже начала не придумаешь. Элеонора бросила взгляд на отца и склонилась над доской, раздумывая, как пойти. Потом сделала три хода влево.

— Не хочешь переходить? — спросил бей. — Так тебя будет легко атаковать.

Она отрицательно помотала головой.

— Смотри, — продолжал он, показывая ей возможные ходы, — если я выкину два или четыре, я побью тебя.

— Я уверена.

Бей повел плечом и выкинул восемь.

— Тогда, — сказал он и сделал последний глоток чая, — я пойду так.

К концу первой партии Якоб вовсю храпел, что должно было бы напомнить игрокам о позднем часе, но за первой партией последовала вторая, и только тогда, когда Элеонора обыграла бея дважды, они решили, что пора спать.

При свете масляной лампы Элеонора медленно поднималась к себе, в комнату, которую ей совсем скоро предстояло покинуть. Меньше чем через сорок восемь часов она скажет «прощай» и этому дому, и бею, и всему городу. А что потом? Путешествие по морю и беспросветная, тоскливая жизнь в Констанце. Элеонора зашла в комнату, одно окно было открыто. Подул ветер, огонь в лампе затрепетал, и Элеонора поежилась. Не успела она повернуться, чтобы закрыть дверь, как с одного из столбов, на котором покоился балдахин над кроватью, слетела птица.

Это был один из ее удодов. Птица уселась на подоконник и выжидающе застыла. Элеонора поставила лампу на прикроватный столик, подошла к окну, опустилась на колени перед подоконником и положила голову на перекрещенные руки. Удод принес ей влажный вишневый бутон, едва раскрывшийся, но с уже заметными белыми лепестками. Птица не улетала, она смотрела прямо на Элеонору, и пурпурный с белым хохолок на ее голове покачивался.

Элеонора взяла бутон и поднесла его к лицу.

— Ну почему мы не можем остаться в Стамбуле? — сказала Элеонора вслух.

При звуке ее голоса удод склонил голову набок, как будто прислушиваясь к словам. Элеонора смотрела на огни города, которые сверкали, как пригоршня шаловливых звезд, пойманных неводом пролива. Она вздохнула, а город погрузился в сон. Земля замедляла ход.

— Если бы я могла остаться. Вот бы остаться в Стамбуле навсегда.

При этих словах пернатый посетитель запрыгал по подоконнику и вылетел в окно. Развернувшись в полете, он снизился к самой воде и, нагнав стаю, скрылся в ночи.

На следующее утро она проснулась оттого, что в комнату вошла госпожа Дамакан со стопкой полотенец в руках и с кувшином горячей воды. Хотя первое купание стало для Элеоноры некоторым потрясением, теперь она каждый раз с нетерпением ждала, когда же госпожа Дамакан наберет полную ванну горячей воды, от которой пощипывает все тело, ждала приятного запаха жасминового мыла и похрустывания согретого полотенца. Больше всего она любила заключительную часть процедуры, когда старая служанка усаживала вытертую насухо и одетую Элеонору на обитый красным бархатом стул и принималась расчесывать ей волосы, напевая какую-то татарскую песню. Мелодия переносила девочку в прошлое, словно бы она видела фрагменты почти забытого сна. Только тогда, когда последняя пуговка на платье была застегнута и можно было спускаться к завтраку, Элеонора поняла, что госпожа Дамакан, возможно, купала ее в последний раз.

Когда Элеонора с отцом и Монсефом-беем подъехали к причалу в Бешикташе, ее стая была в сборе. После того как последний гость вице-консула взошел на борт и пароход отошел от причала, несколько удодов отделились от стаи и последовали за Элеонорой. Птицы держались на почтительном расстоянии. Монсеф-бей посмотрел на них, потом взглянул на берег в сторону своего дома, где они провели несколько последних недель. Он как будто бы собирался что-то сказать, но потом передумал.

С Босфора дул резкий ветер, а небо было того же оттенка синего, что и изразцы, украшавшие мечеть султана Ахмеда. Элеонора взяла у отца платок и одной рукой махала портовым рабочим и матросам, суетившимся возле павильона на берегу, а другой держалась за поручень. На ней было платье цвета свежей листвы, с короткими рукавами-буф и пышной юбкой из тафты, совсем как те модели, что были выставлены в витрине магазина мадам Пуаре. Как же давно она впервые прошлась по Пере, думала Элеонора, а между тем они пробыли в Стамбуле меньше трех недель. Она так много узнала об этом городе, да и о жизни вообще, а теперь, что бы она ни говорила, как бы ни сопротивлялась, им придется возвращаться домой. Мысль о скором отъезде была невыносимой. Остаться бы в Стамбуле навсегда.

Тем временем бей подозвал проходившего мимо официанта, взял с подноса пару бокалов и подал один Якобу.

— Шерефе! [3] Традиционный турецкий тост. — воскликнул он, поднимая бокал.

Якоб поднял свой в ответ:

— Шерефе!

В тот день, по словам Монсефа-бея, на борту находились: леди Кэтрин де Берг, прусский военный атташе, художник-авангардист из Вены, который уже приобрел скромную известность, посол Франции, мадам Корвель и, разумеется, сам вице-консул. Консула не было: его вызвали утром по неотложному делу, связанному с депортационной политикой Пруссии. Элеонора прислонилась спиной к поручню и смотрела, как одетые в красное официанты с подносами, полными икры и канапе, лавируют среди одетых в смокинги и пышные платья гостей. У каждого в руке был бокал, а в каждом бокале лежал кубик льда, в котором отражалось солнце. Бей разговаривал с немолодой американкой, а Якоб только что опустошил свой бокал и подхватил крошечный волован с подноса. Он как раз отправлял его в рот, когда Элеонора заметила преподобного Джеймса Мюлера, пробиравшегося к ним через толпу.