Майкл Лукас - Стамбульский оракул

Все утро в голове Элеоноры роились невысказанные, страшные, как черные вороны, вопросы. Что делал тот удод на подоконнике? Как это связано с ее желанием остаться в Стамбуле? А что, если смерть отца и всех остальных — не несчастный случай? А вдруг это все из-за нее, из-за глупого ребяческого желания остаться? Элеонора вздрогнула и накрыла голову подушкой. Она хотела заснуть и не просыпаться, пока жизнь не вернется в обычную колею. Или хотя бы избавиться от всех этих вопросов. Но человек предполагает, а Бог располагает. Приговор судьбы свершился, и черный вихрь, зародившийся в яви, теперь трепал ее и во сне.

Позже, а может быть, это был уже следующий день, бей постучал в Элеонорину дверь и позвал ее по имени. Она не ответила, хотя бодрствовала. Ей не очень-то хотелось разговаривать. Ей вообще ничего не хотелось, разве что оставаться в постели, да и то за неимением лучшего. Бей дважды постучал и позвал ее, прежде чем войти. На нем был все тот же синий свежеотглаженный костюм и галстук, но лицо осунулось, и глаза запали. Сначала он не заметил Элеонору, которая зарылась в одеяла и подушки, как испуганная лисица в нору, но потом их глаза встретились. Оба замерли, глядя друг на друга, потом бей прикрыл за собой дверь и опустился на красный бархатный стул у кровати:

— Я пробовал связаться с твоей тетей Руксандрой.

Элеонора оторвала голову от подушки, чтобы лучше слышать, что он ей говорит.

— Не знаю, помнишь ли ты, — заговорил он, сжимая руки у самого рта, — о том, что случилось вчера.

Она кивком подтвердила, что все помнит и знает, и почувствовала, что ее губы дрожат.

— Власти еще ищут уцелевших, — продолжал он, кладя руку на спинку кровати, — хотя надежды почти никакой.

В комнате повисла тишина, бей встал и подошел к окну, тому самому, у которого Элеонора произнесла вслух роковые слова. Он посмотрел на суетившихся на берегу людей, потом извлек из жилетного кармана часы и несколько раз в задумчивости открыл и закрыл крышку.

— Я попытался связаться с твоей тетей, — повторил он, разглаживая кончики усов. — К сожалению, ответа еще нет.

Бей пересек комнату и опять сел на стул рядом с кроватью.

— Я не сомневаюсь, что она ответит мне в ближайшие дни, — продолжал он, — а покамест ты желанная гостья в этом доме.

Элеонора кивнула. Она подумала, что надо бы что-то сказать, что так полагается делать, но сама мысль, что нужно что-то произносить, была ей нестерпима.

— У тебя есть кто-нибудь еще, кому можно было бы написать?

Элеонора застыла и почувствовала, как слезы наполняют глаза. У нее больше никого не было. Она сирота, одна на всем белом свете, не считая Руксандры. Рыдания наконец прорвались наружу, и Элеонора уткнулась лицом в подушку. Когда она подняла голову, бея в комнате уже не было.

Элеонора провела в постели почти целую неделю, то забываясь целительным сном, то просыпаясь в холодном поту от страшных ночных видений. Дважды в день госпожа Дамакан приносила поднос с едой, которая оставалась почти нетронутой, Элеонора съедала разве что ломтик сыра или кусочек вареного яйца. Она расставалась с успокоительным теплом одеял и подушек только для того, чтобы облегчиться и умыть лицо. Почти все остальное время она спала, потому что сон уносил печаль. И молчала. После того, что случилось с Якобом, она еще не произнесла ни слова. Молчание становилось привычным, спасительным плащом-невидимкой. Мир за пределами спальни превратился в размытое пятно. Она не знала, здесь ли птицы или нет, и ей было все равно. Краем глаза она улавливала вспышки пурпура за окном, хотя кто знает, может, это ей только снилось?

Однажды утром, через неделю после гибели Якоба, госпожа Дамакан вошла в комнату Элеоноры с полотенцем вместо подноса. Так как за эти дни Элеонора убедилась в том, что идти по пути наименьшего сопротивления легче всего, она соглашалась со всем, что ей предлагали, поэтому она позволила служанке увлечь себя в купальню, раздеть и отмыть вялое, почти безжизненное тело. После купания госпожа Дамакан оставила Элеонору одну перед зеркалом. На ней было то же синее бархатное платье, в котором она провела свой первый вечер в Стамбуле. Она чувствовала себя слабой, как после болезни, чистой и совершенно опустошенной, без сил и надежд. Она подошла к окну, открыла его впервые за неделю, вдохнула первые запахи весны и вспомнила то место из второго тома «Песочных часов», где описывалось состояние госпожи Холверт после гибели ее любимых родителей: «Первые бутоны раскрывались без сожалений о прошлом, каждый лепесток острыми кинжалами пронзал все ее существо, вспарывал вены, как жнец, острым серпом срезающий колосья. А она думала, что раны уже затянулись. Но такое уж время весна. Как бы ни хотели мы остановить ее бег, помешать движению, жизнь побеждает. И это ее торжество оскорбляет и память о смерти, и память, и самую смерть».

Элеонора глубоко вдохнула, перед тем как закрыть окно, и почувствовала, как колючий воздух наполняет легкие. Потом она вышла из комнаты и спустилась в столовую. Бей как раз заканчивал завтрак. Она стояла в проеме двери, держа в руках листок бумаги и перо. Рот был крепко сжат, а волосы еще не до конца обсохли.

— С добрым утром, госпожа Коэн.

Элеонора кивнула и опустилась на стул напротив, посмотрела бею в лицо, как будто видела впервые, взяла перо и написала:

«С добрым утром».

Бей прочел и кивнул в ответ, не выказав никакого удивления такому способу изъясняться.

— Ты позавтракаешь?

«Да, — написала она, подумала немного и добавила: — Спасибо».

Стол был накрыт, как обычно. Но сегодня вид привычных блюд вызывал у нее приступы дурноты. Элеонора все же решилась поесть. Пристально глядя на еду на подносе, она взяла оливку и положила за щеку. Жевать упругую солоноватую массу было тяжело, она едва сдержала тошноту, вынула косточку изо рта и отщипнула кусочек лепешки, намазанной малиновым вареньем. Но сегодня у всего был слишком резкий вкус: варенье показалось ей приторным, лепешка — грубой, а сыр был нестерпимо соленым. Что бы она там ни писала, утро вовсе не было добрым. И трудно представить, что когда-нибудь хоть одно утро еще будет добрым.

Она сидела напротив бея в холодной и пустой столовой, а мысли о том, что случилось с отцом, метались в ее мозгу, как мыши, застигнутые врасплох на кухонном столе. Ведь она была с беем, когда корабль начал тонуть, держалась за тот же обломок дерева. Потом, уже на берегу, куталась в мокрое шерстяное одеяло и крепко цеплялась за его локоть, почти висела на нем, и ее глаза широко раскрывались от леденящего ужаса — она начинала понимать, что ее жизнь изменилась навсегда. Так они и простояли до глубокой ночи, Элеонора и бей, вздрагивая каждый раз, когда море отдавало тела погибших. К утру положение дел прояснилось: все те, кого не удалось спасти сразу же после крушения, погибли. Среди них были и американский вице-консул, и мадам Корвель, и посол Франции, б о льшая часть команды, знаменитый русский генерал Николай Каракозов и ее отец Якоб Коэн. Все они были мертвы.