Майкл Лукас - Стамбульский оракул

— У Монсефа-бея? — переспросил султан. — И он же устроил это собрание?

— Да, — улыбнулся Джамалудин-паша. — Примечательное совпадение. Хотя, возможно, не случайное. К сожалению, агенту не удалось узнать ничего нового ни о нем самом, ни о его целях. Монсеф-бей утверждает, что его интересует только чтение Руссо, а секретные шифры — не более чем игра. Как бы то ни было, мы отметили этот случай в его личном досье.

— Как же девочка прочла зашифрованное послание, если она живет у Монсефа?

— А очень просто, — пояснил визирь, разглаживая усы, — один из наших людей занимается с ней. Он принес записку на урок и сказал ей, что это загадка.

Султан помолчал.

— Что еще о ней известно? Как ее имя?

— Элеонора Коэн. Я уже сообщил вам все, что сейчас о ней известно. Если ваше величество желает, я соберу подробную информацию. Это не составит большого труда.

— Да, — подтвердил султан. — Я желаю.

Рамадан пришелся на начало лета. Пока один за другим катились жаркие, истончавшиеся к вечеру дни, Стамбул словно замирал. Корабли лениво пересекали воды пролива, все больше держались у самого берега, голоса муэдзинов скрипели так, что хотелось предложить им воды, а Элеонора сидела на подоконнике и обмахивалась раскрытой книгой. Напряжение, которое начинало расти с самого утра, разряжалось пушечным выстрелом на закате. Даже те, кто не постился — армяне, греки, европейцы, евреи, — вздыхали с облегчением, когда после захода солнца улицы заполнялись продавцами лакомств, гадалками и красными пропыленными шатрами. Каждую ночь между минаретами Новой мечети развешивали фонари с пожеланиями счастливого Рамадана. Не смолкали и фейерверки, хотя уже не такие величественные, как в первые дни. Обычно по вечерам бей уходил из дома трапезничать с друзьями, торговыми партнерами и дальними родственниками. Он звал и Элеонору, но она отказывалась. Шумные компании незнакомцев, еда и суета все еще пугали ее. Привычный распорядок занятий, чтение и ужин в одиночестве — вот что ей пока было нужно. Однако во вторник, на третьей неделе Рамадана, все разом переменилось. В тот день преподобный Мюлер опоздал на несколько минут. Он был оживленнее обычного, лицо раскраснелось и было покрыто мягким, как у молоденького юноши, пушком.

— Кто это тут у нас? — пропел он, ероша Элеонорины волосы. — Убей меня бог, если это не знаменитая госпожа Коэн.

Он засмеялся, как будто сказал что-то удивительно смешное, только вот шутка была явно для посвященных, и положил стопку книг на угол полковничьего стола.

— Сегодня мы попробуем кое-что новенькое.

Он жестом пригласил ее садиться и протянул потрепанную книгу в темно-зеленом переплете. Элеонора взяла книгу и посмотрела на корешок. Овидий, «Метаморфозы».

— Вам известно, какого я мнения о романах и лирической поэзии, — сказал преподобный. — Но Овидий, чей голос не только сладок, но и мудр, заслуживает всяческих похвал. Если я не ошибаюсь, он ведь провел последние годы жизни в Констанце.

Элеонора бережно прижала к себе книгу, потом открыла на первой странице. На ней красовалась надпись, сделанная твердым наклонным почерком: «Медоточивому Джимми, что ласкал мой слух. Май 1865. Нью-Хейвен».

— Подарок времен моей студенческой юности. — С этими словами он взял книгу из ее рук и небрежно перелистал страницы.

На этот раз преподобный останавливал ее безмолвное чтение только тогда, когда хотел прочесть строки сам, почувствовать вкус слов. Он прогуливался у нее за спиной и следил за ее указательным пальцем, рассеянно повторяя стихи про себя. Когда она дошла до истории Каллисто, движение за спиной прекратилось. Элеонора решила, что он хочет ее о чем-то спросить, поэтому перечитала последние несколько строк: «Одежду пряжка держала на ней, а волосы — белая повязь. Легкий дротик она иль лук с собою носила…» [11] Овидий. Метаморфозы. 2. 410. Пер. С. Шервинского. — и оглянулась. Похоже, что мысли преподобного были далеко. Он стоял, скрестив руки на груди, веки были опущены, губы чуть приоткрыты. Секунду спустя он открыл глаза и перехватил ее взгляд.

— Пожалуйста, — сказал он, — продолжай.

Он вел себя необычно, но Элеонора ничего не заподозрила даже тогда, когда он сказал, что задержится после занятия записать несколько важных мыслей. Он часто оставался в библиотеке после уроков. В таких случаях она обычно ждала его, сидя в кресле у окна с книгой в руках. Но в тот день ей показалось, что в библиотеке невыносимо душно, и она решила еще раз прогуляться потайным коридором, который обнаружила на женской половине. Там было темно и оттого гораздо прохладнее, чем в любой другой комнате дома, поэтому она частенько бродила там, надеясь укрыться от зноя.

Элеонора уже не раз ходила по рассохшимся половицам под самым потолком, но каждый раз ее сердце гулко стучало, стоило только подняться по лестнице. Она придерживала подол платья и пригибалась, потому что потолок почему-то становился все ниже и ниже, хотя, может, это ей только казалось? В темноте пыльных коридоров, где пахло подгнивающим деревом, едва удавалось различить лишь собственные руки да сужавшиеся стены. Она собиралась наведаться к той маленькой железной двери, которую обнаружила во время первой прогулки, но пятно рассеянного света над библиотекой заставило ее остановиться. Элеонора пригнула голову к коленям, пропустила пальцы сквозь решетку и заглянула в комнату, из которой только что вышла.

Преподобный Мюлер все еще сидел у стола. Со своего наблюдательного пункта ей было видно красное пятно солнца на его шее и крошечную плешь, которая потихонечку начинала расползаться по темени. Сначала она не поняла, чем он занят, но потом, наклонившись вперед, увидела, что он открыл ящики стола и осторожно шарит в них. Вскоре он нашел то, что искал, и сунул это в портфель. Чтобы лучше видеть, Элеонора вытягивала шею изо всех сил и вдруг звонко чихнула.

Преподобный поднял голову и осмотрелся по сторонам. Повисла долгая пауза.

— Кто здесь? Госпожа Коэн? — позвал он.

Кровь застучала у Элеоноры в ушах, от страха перехватило дыхание. Она уже собиралась метнуться назад, но сообразила, что лучше замереть и подождать. Так она и сделала. Тем временем преподобный поднялся со стула, позвал ее и, не получив ответа, принялся ходить по комнате, заглядывая под столы и стулья, — кроме него, в комнате никого не было. Он подхватил портфель и поспешно вышел. Элеонора словно приросла к полу. Она простояла так довольно долго, прежде чем повернуть обратно — в коридор и на женскую половину.

Остаток дня и позже, во время ужина, Элеонора все время мысленно возвращалась к происшествию: открытый ящик, портфель, он зовет ее по имени. Конечно, можно было придумать разумные объяснения тому, что она видела: бей попросил преподобного принести ему какую-то бумагу; он мог потерять перо и искать его в ящике, да что говорить… сколько объяснений она ни придумывала, правдоподобным представлялось только одно: ее учитель что-то украл. Но мучило ее совсем не это. Как ей поступить? Рассказать ли о случившемся? Платон сказал бы, что это ее долг, что истина — начало всякой добродетели. С другой стороны, Тертуллиан говорил, что не успела истина явиться на свет, как тут же стала всем ненавистна. Вопрос терзал ее весь остаток дня, и даже фейерверки и сон не отвлекли от моральной дилеммы.