Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

Но Зинаиде Григорьевне, с подсказки барона Рейнбота, лестно быть помещицей, продавать землю не хочет. Господа Голохвастиковы, столбовые дворяне, согласились отдать имение только с землей, теперь вот майся. Доходов от земли никаких, одни убытки.

Думать об этом не хотелось. Ну их — убытки-прибытки!.. Когда выкупался, само собой вырвалось:

— Благода-ать!

В церкви, что напротив дома, Покрова Божьей Матери, зазвонили к ранней обедне.

Вспомнились дымные облака над ореховскими фабриками, толпы работного люда, идущего к своим станкам. Может, и права женушка? «Пожить бы здесь без всяких фабрик, просто досужим помещиком…»

Надо бы в храм заглянуть, лоб перекрестить. Не отцу Гавриилу — прихожанам в угоду. Окрестные мужики шепчутся: «Новый барин, миллионщик, из староверов, еретик, вишь. Не то что прежние господа — те всегда у всенощной стояли, у заутрени.»

В ремесленную школу, стараниями нового барина открытую рядом с домом, детишек не торопились отдавать. Еретик? Какой‑то непонятный миллионщик? Господа Голохвастиковы, хоть и пороли, были ближе мужикам, понятнее, чем фабрикант Морозов, затеявший на крестьянской земле ремесленную фабричную школу. Конечно, с прицелом, что выученики на его же фабрики и пойдут.

Хотя шапки перед ним ломали, когда он на своем кабардинце объезжал вотчину, но взгляды хмурые, настороженные. Почти сплошь все безземельные. Ходили наниматься в батраки к управляющему Покровским имением латышу Альберту Ивановичу. Молотьба там, жатва, пахота, сенокос. Савва Тимофеевич не хотел разбираться в причинах низких урожаев — не его это дело.

Хорошо бы только усадьба — без всяких Ябедин! Но Зинаида Григорьевна уперлась: нет! В подкрепление своих желаний даже барона Рейнбота сюда привозила, тот поддержал: «Морозовым нужен дворянский титул, может, и графский, а как же без земли?» Вон какие люди окрест! Маклаковы, графы Муравьевы — наследственные вотчинники Звенигородского уезда.

Жена торопила его со строительными работами. Дорогу к Волоколамскому шоссе — вымостить гравием, липами обсадить, чтобы захудалый проселок звался «Морозовским шоссе». Подъезд к самой Покровской усадьбе — осенить еловой аллеей, для чего ели привозить взрослыми, с корнями, обернутыми в мешковину. Главный господский дом и флигель — соединить заново отстроенным залом. И чтобы были везде камины, облицованные майоликой. Яркие витражи на окнах. Вот как понимала жизнь бывшая «присучальщица»!

Прихоти истинно барские. Бултыхаясь в реке, Савва Тимофеевич знал, что барыне в это время подают кофий — прямо в постель.

Черноглазая Маша, на одиннадцатом году, наверное, уже перебирает в своей детской комнате подарки, полученные ко дню рождения.

А старший Тимоша, уже тринадцати лет, тут как тут. Продирается к реке сквозь заросли ивняка. Босой. Минуя мамину дощатую купальню — к отцу. С упреком:

— Ну вот, папа, опять не подождал! — Штаны и рубашку мигом спустил: — Мелко! Хочешь, настоящее местечко покажу? Под Жихаревским обрывом. Там сомы бултыхаются с тебя, папа.

У сына тысяча слов в минуту. Охотником хочет быть, и не меньше, чем за крокодилами. В Южной Америке, разумеется.

— Амазонка, пожалуй, пошире Истры будет.

— Пожалуй, пошире, — смеется отец. — Смотри, не утони, путешественник.

— Я нашу Клязьму в Орехове пять раз переплывал, что мне Амазонка!

За этим купаньем и разговорами чуть на встречу гостей не опоздали. Ради такого случая и мать пораньше встала.

— Мужики! — этаким барским тоном разносилось по усадьбе. — Пора запрягать.

Ехать к Ново-Иерусалимской станции. Только что начала действовать Виндавская железная дорога — уже до Риги поезда ходят. Раньше, как поселились здесь, из Москвы на лошадях пылили — от Николаевской дороги. Теперь только до местной станции — благодать.

Были поданы три экипажа. Пролетка для Зинаиды, с английской упряжью без дуги. На козлах ее чопорный московский кучер, Адам Иванович. Вороной рысак Ташкент еще недавно брал призы на бегах в Москве. Кучер в цилиндре и ливрейном сюртуке — знай новоявленную барыню! Дальше — линейка с парой буланых, просто огненно-рыжих коней! Правил прежний друг Матюша, с которым Савва Тимофеевич не расставался. На хороших хлебах, да после женитьбы, тот заматерел и рядом с хозяином выглядел истинным барином. В торжественных случаях его и наряжали соответственно. В шляпе с павлиньим пером и расстегнутой жилетке поверх кумачовой рубахи.

Савва Тимофеевич с Тимошей поехали в шарабане, любимая гнедая Наяда, еще упрямая четырехлетка, толком и не объезженная, нетерпеливо била копытами, поскольку дорогу загораживали пролетка и линейка. Вожжи держи да держи, потуже! Наяда выросла на здешних заливных лугах. Ей хотелось задрать хвост и ринуться с кручи во всю прыть.

Но скорость и время определяла барыня. Савва Тимофеевич со смешком уступил ей дорогу. Будь его воля, он вскочил бы на кабардинца, да ведь гости. И молодого‑то Антошу Чехонте, бывало, в седло не вскинешь, куда уж Антону Павловичу! Савва Тимофеевич уговаривал капризницу Наяду:

— Ничего, мы еще с тобой попылим.

Новая гравийная дорога пыли почти не давала. Больше того, Савва Тимофеевич еще с вечера распорядился, чтобы несколько раз проехали с пожарной бочкой и метлами, опрыскали гравий. Нельзя, чтобы роскошный вишневый бархат барыни запылился. Он посмеивался над всеми этими затеями, но настроен был благодушно. В кои‑то веки, по какому‑то внутреннему капризу, спал в супружеской спальне, похожей на царскую усыпальницу. Все же он не уснул до времени, долг супружеский завершил исправно. А куда уж больше! Двое сыновей да две дочки — не соревноваться же с дурехой Аннушкой, у которой пятнадцать выводков — отморозков. Чего доброго, Зинуля располнеет так, что никакой барон глазом не окинет, не говоря уж о графьях и князьях, с которыми она водит дружбу. Пожалуй, карету придется заводить с золочеными гербами!

Вечная насмешечка над своей жизнью помогла скоротать чинную дорогу и не менее чинное ожидание поезда. Он наскочил, как бешеный леший: спешил до Риги, а тут станция маленькая. Знай выскакивай.

Первой вышла пышнобокая, румяная, несмотря на свои года, Анна Тимофеевна. Вот тебе и пятнадцать деток! И похороны первого, такого урожайного, мужа — университетского доцента Карпова Геннадия Федоровича.

От долгого сидения за кафедрой у него была одна зарядка — обминать роскошные бока Аннушки Морозовой, принесшей такое благостное приданое. Теперь она — Кривошеина; да-да, тот самый Кривошеин, который в царские дворцы и в министерства уверенно ступает. Что делать, по делам многотрудным мануфактур-советник Морозов иногда к нему обращается. А уж Зинаида‑то Григорьевна, Зинуля!.. Истинная зависть к такой удачливой мужниной сестрице. При всех своих миллионах — Савва‑то кто? Все тот же купец!