Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

Лихая бабенка — Аннушка. Хоть и при втором муже, а приехала с мужчиной, похожим на дьячка. Жиденькая бородка, очки. Ничего значительного в осанке. Здороваясь с четой Морозовых, он глуховатым голосом назвался:

— Ключевский.

Савва Тимофеевич, в отличие от Зинаиды, давно знал гостя в лицо, еще в университете слушал лекции, но они с ним, что называется, не были друг другу представлены.

— Рад я, Василий Осипович. Прошу в наши пенаты.

— Просим, просим! — залепетала и Зинуля, польщенная таким знакомством и на эту минуту забывшая зависть к Анне.

Анна всячески опекала коллегу своего покойного мужа. Даже ей, привыкшей к петербургскому свету, нравилось такое панибратство. Новый супруг снисходительно посмеивался над ее причудами.

Из вагона вышло еще несколько молодых пар — племянники успели жениться. Появился хозяин знаменитой мебельной фабрики Коля Шмит, в неизменной студенческой тужурке, вызвавшей смешок Зинаиды Григорьевны:

— Николаша, в суконце‑то жарко небось?

Он нашелся, что ответить:

— А я в вашу Истру, уважаемая Зинаида Григорьевна, залезу.

— Прямо в тужурке?

— Ив штанах, тетушка.

— Ах, шалун племянничек!

Наконец и они.

Несоизмеримо разные и по виду, и по темпераменту. Антон Павлович высок, болезненно худ, сутуловат, и пенсне на бледном лице отсвечивало равнодушно. Ольга Леонардовна — порывистая, живая, элегантная брюнетка под вуалью. Она без всяких церемоний пошла целоваться с дамами, а потом и с мужчинами, поскольку знала и Ключевского, который бывал за кулисами. А Савва Тимофеевич, откинув ненужную здесь вуаль, так пронзительно глянул в ее повлажневшие глаза, что она поторопилась сказать:

— Ах, как я рада!

Радость действительно освещала ее жизнелюбивое лицо, освобожденное Морозовым от гадкой вуали. Она перебирала ножками, как та Наяда. А в голосе так и слышалось: «Да чего мы стоим‑то?»

Чуть погодя, позволив жене со всеми расцеловаться, и Антон Павлович подошел. Церемонный поклон Ключевскому. Привычное рукопожатие с Морозовым. К ручке Зинаиды Григорьевны. К ручке Анны Тимофеевны. Бессловесно, с грустной улыбкой. И вопрос‑то был по-чеховски суховатый:

— До вашей вотчины далеко ли?

Савва Тимофеевич успокоил:

— Три версты всего. Мигом!

Зинаида Григорьевна с намеком, мол, знаю:

— Да и до вашей недалече. — Она указала рукой в белой перчатке на сверкающий купол Ново-Иерусалимского собора. — Там ваш Воскресенск, не так ли, Антон Павлович?

— Мой Воскресенск. — вздохнул Чехов. — Было время, лечил там народ.

Все расселись в экипажи, всем места хватило.

Было видно, что Чехов устал с дороги, и Савва Тимофеевич, когда приехали, на правах приятеля провел его в свой кабинет.

— Пока там женщины лутошатся со столом, отдохните на моем диване. Задернуть шторы?

— Пожалуй. — оценил Чехов деликатность старого приятеля.

За столом были люди все свои, церемониться не приходилось. А сервировка, вина и закуски — всё отменное. И кое‑что на особинку. Не жареное, а вареное, для испортившего уже желудок Ключевского. Скромная налимья уха для Чехова. Он уважительно крякнул:

— Неужели сами наловили?

— Сами, — не дрогнув, соврал хозяин. — Как отдохнешь, на утренней зорьке сам убедишься.

— Благодарствую, Савва. Всенепременно. Деревенских налимчиков под крючок не запустите?

Савва Тимофеевич от души расхохотался:

— Если уж сильно оплошаешь, Антон Павлович. Чтобы не конфузить такого знаменитого рыбака.

Непоседливая Книппер только что не плясала на столе, забывая, что она не на посиделках театральных. Напрасно муженек со стыдливостью поглядывал на развеселую женушку. Было видно, кто тон задает в этой несхожей паре. Ольга со свойственной ей беспечностью уже обещала:

— Нет, я привезу сюда весь театр! Прямо под открытым небом, в саду, будем ставить «Вишневый сад».

— Оленька! — пытался угомонить ее муженек. — Ты забыла, что у меня скромненькая помещичья усадьба, а не здешний каменный палаццо. Да и вишенек у Саввы Тимофеевича я что‑то не заметил.

Савва Тимофеевич не ударил лицом в грязь:

— Вишенки будут в единый день! Везите, Ольга Леонардовна, всю ораву!

Чехов немного развеселился:

— Ну, если уже метровые стерляди мне на крючок попадали, то вишенки и подавно!

— Какие, позвольте спросить, стерляди? — попытался добраться до сути разговора дотошный историк.

— Да вот эти, что здесь на столе, — все дальше лез в своих шутках хозяин, и все более размягчалось лицо Чехова.

Историк в делах житейских был полой наивности.

— Надо же! — восхищался он. — Оказывается, и Антон Павлович здешний старожил? — А я, представьте, всю жизнь занимаюсь историей, естественно, и бытом людей, а не знал, что на Истре царскую стерлядь ловили. Хуже того, всю подноготную Никона узнал, а в стенах построенного им Нового Иерусалима не бывал. Здесь ведь и последний бой стрельцов против Петрова войска происходил. Стыд историку!

— Стыд и актрисе, — красиво артистически покаялась Книппер. — А еще царицу Ирину играю!

— Все мы кого‑то играем, — успокоил ее Савва Тимофеевич. — Я вот поселился возле могилы Никона, а он ведь нам, старообрядцам, крепко насолил.

— Зато крепеньким и вырос, — тихо, по-профессорски, засмеялся Ключевский. — Торговое сословие Руси своей крепостью именно старообрядцам обязано.

— Точнее — народу! — вдруг подал голос с дальнего конца стола мебельщик-студиоз.

Дядюшка поморщился и погрозил пальцем: мол, помолчи, за умного сойдешь. И продолжил:

— Какая теперь крепость, Василий Осипович, — вздох был покаянный. — Почти в каждом купеческом роде вырождение. Скандальные истории. Ежели дед и отец — серьезные, деловые люди, так внук обязательно прощелыгой выходит.

Он осекся, и не только потому, что сам был внуком, но ведь и племянник мог принять это на свой счет. Но тот, оставив неразделанную стерлядочку, с неожиданной запальчивостью поддержал:

— Правильно, дядюшка! Прощелыги мы!

Еще хуже — подхлестнул. Уже пришлось договаривать:

— Да, внук или лошадник, или цыганский угодник. Вот другой наш двоюродный племянничек, Сашка Морозов.

— Савва! — по-родственному попыталась остановить его Анна.

— Э, здесь все свои! — отмахнулся он. — Давно над этим казусом думаю.

Истинно, наградил господь племянничком! Сашка под опеку попал, да и то хорошо еще. Всё промотал. Не будь опеки, сидеть бы Сашке за решеткой, или того хуже — в желтом доме. Что творится в их сословии! Повальное вырождение. Как в Америке, как и в Европе. Дед в лаптях в Москву пришел, сын его хоть и крепок был, но до печально знаменитой «Морозовской стачки» докатился. «А внука что ждет?» — о себе, как о постороннем, подумал.