Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

Долго и привычно молчавший Чехов отодвинул свою налимью ушицу и заметил:

— Я, выходит, тоже из купцов. Из мелких, правда. Отец мой в лавке сидел, дай я сиживал. Вырождение? В третьем поколении? Но вряд ли у меня будет и второе.

Он болезненно закашлялся.

Савва Тимофеевич уже давно заметил за ним это — тоску по семье, по детям. Ах, Антон Павлович, некогда развеселый Антоша Чехонте! Неужели и такая сочная немочка, как Оля Книппер, не поможет?

Чехов привязался к детям Саввы — к Тимоше, с которым сразу же увязался на рыбалку, и к дочкам — Маше и пятилетней Люлюте; последыш Саввушка остался с нянюшками в Москве. Казалось, хозяева его мало и интересовали. С детской оравой — ведь и соседи еще пристали — прекрасно устроился в березовой рощице над оврагом. Там была беседка. «Каштанку» читали — она только что вышла отдельной книжкой с картинками. Дети повторяли на все лады дарственную надпись:

«Сестрам Морозовым Маше и Люлюте от дяди Антоши Чехонте».

В самом деле, он здесь, с детьми, становился прежним Антошей. Но уж это чеховское самоуничижение — паче гордыни! Он давно не был зубоскальным Чехонте. Прочитав дарственную надпись, Савва покачал головой, но ничего не сказал. Чем бы дитя ни тешилось.

Дети рвали «дядюшку» на части. Маше петь и танцевать хотелось, да непременно под руку с кашляющим «дядюшкой». Люлюта тянула за руку к «деткам» — куклам своим. Дядя болезненно морщился при упоминании о детках.

Ольга на прогулке с Саввой по старой памяти опять начала:

— Он спит и видит, чтобы я ему «немчика» подарила.

— Так за чем дело стало, Оля?

— За ним! — резко ответила она: яснее не скажешь о мужчине.

Савва Тимофеевич поцеловал ей руку и не стал продолжать тяжелый разговор. Ему по- мужски было жаль этого болезненного, бесприютного человека, но особенно Ольгу. Как ей, молодой, брызжущей здоровьем хохотушке, живется с человеком, который без карманной плевательницы обойтись не может? А ведь знал студиоз Савва: был хват парниша! Не любил он выспрашивать, тем более друзей, но ведь читал — почитывал иногда своего странного студенческого однокашника, — странного с чисто мужеского понятия. Не верилось ему в болезненную угрюмость Чехова, раз так знойно умеет писать о женщинах. Душу прошлую не утолить в сегодняшней хмури. Ах, доктор, лукавый доктор: прекрасно ведь знает, откуда берутся детки.

Умеет увлекать, не прилагая к этому никаких усилий. Уж на что Зинаида Григорьевна далека от литературы, аитав пику мужу рассказывала:

— Да-да, в Ницце! Мы с Чеховым часто прогуливались. Представь, не такой дундук, как ты. Со всей приятностью встречал меня на вокзале, помогал устроиться, и вообще. Чего ты на меня так смотришь? Кавалер, каких поискать! Как женщине не попасть под его влияние? Не я одна, поди. Хотя как дурочка восхищалась его рассказами, может, и им самим. Чего ты хохочешь? Сам‑то беспрестанно блудишь, нельзя, что ли, и мне? Так же вот хохотал, когда я вышивала ему подушечку с надписью: «За "Душечку" не стоит такой подушечки». При всей занятости мне написал, что многие строгие дамы недовольны его рассказом. Пишут, мол, сердитые письма. Чего удивляться, что актрисочка Книппер им увлеклась?

О женская логика! Было это несколько лет назад, но она и в этот приезд Чехова напомнила о том. Неужели?

Зинаида и Ольга долго бродили вдвоем по парку, который свободно переходил в окрестный лес. О чем могут говорить женщины, как не о мужьях? Кажется, они всерьез загорелись желанием стать соседками. И не последнюю роль в этом увлечении играла Зинаида. Ольгу‑то она убедила, но оставался еще и Антон Павлович. Прямо при Ольге заявила:

— Савва, убеди Антона Павловича: нечего ему в Ялте зимами киснуть. Лучшего места не сыскать!

Надумали смотреть соседнее имение, которое продавалось. Чехов нехотя, но согласился. Поехали на линейке, поскольку дорога была не ахти какая.

— А куда, собственно? — спросил Чехов, зябко поеживаясь, хотя было тепло.

— Да в Киселево, — лукаво намекнула Зинаида. — Ни о чем вам это название не говорит?

— Да-да, конечно, — вспомнил Чехов свою молодость и свои здешние увлечения. — Было дело.

Книппер и в линейке перебирала ножками, торопя события:

— Как же, Антон? Я говорила, Зинаида Григорьевна говорила. Имение Максаковых.

— Что ж, валяйте, — не стал сопротивляться Чехов дружному женскому натиску.

Линейка, запряженная парой буланых, катила меж вековых берез. На козлы, по настоянию Саввы Тимофеевича, сел его верный охранник Матюша. С неизменным пером на шляпе. Ехали по старой Котовской дороге. Проселок оказался пыльным, ухабистым. Линейку трясло: она же без рессор. Савва Тимофеевич настоял именно на этом экипаже, а сам остался дома: не хотелось ему вмешиваться в женские дела. В благоприятный исход сделки он, по правде сказать, мало верил. Женщины женщинами, а решать‑то будет Антон Павлович. Он ведь не дурак, понимает, что ему зимнюю ссылку пророчат. Морозовы- соседи уедут в Москву, жена будет пропадать в своем театральном кругу — волков там гонять, за Ябедами?

Зинаида Григорьевна, будучи сейчас главной распорядительницей, часто поглядывала на гостей, как бы прося извинения. Линейка была набита сеном, но это не спасало на ухабах. Ольга при толчках морщилась, ерзала на ковре. Пожалуй, и она в затею мало верила. Чехов поглядывал на березы:

— Давненько, видать, посажены, может, еще по екатерининскому указу. А колдобины, пожалуй, со времен Ивана Грозного.

Линейка с проселка свернула в поле. Потом в сырой ельник. Тряская деревянная гать через болото. С высоты песчаного киселевского обрыва открылась деревенька, за ней небогатая господская усадьба. Деревянный дом с мезонином, липовая аллейка, как водится, яблоневый сад.

Семья Максаковых была то ли в отъезде, то ли в другом своем имении. Дома оказалась лишь старая тетушка, не согласная продавать родовое гнездо. С Зинаидой Григорьевной она поздоровалась сухо, как с человеком не своего круга, — вот тебе и Морозовы! Фамилия Чехов тоже не произвела никакого впечатления. Ольгу обидело, но у Чехова вызвало лишь улыбку.

Гремя ключами, тетушка водила незваных гостей из комнаты в комнату. Поскрипывали рассохшиеся половицы, болтались на несмазанных петлях рамы, шелушились краской двери. Мутные, старые стекла. Отчужденно смотрели из потемневших багетов засиженные мухами фамильные портреты.

Чехов и тут высказался в своем духе:

— Это для Бунина, для Ивана Алексеевича. То‑то бы умильно описал!

А Ольге Леонардовне нравилась эта пыльная старина. Даже ржавый флюгер на давно не крашенной крыше.

— Ты прямо как курсистка в музее древностей, — ворчливо заметил Чехов.

Ольга не унималась: