Ирина Измайлова - Собор

— От моего лица всегда что-нибудь останется, — возразил Огюст. — Чертежники наши шутят, что по моему лицу можно проверять точность циркуля — уж очень хорошо окружность выходит!

Больше месяца, до самого лета, Алексей пролежал в постели. На первое время Деламье совершенно запретил ему есть, зная, что желудок и кишечник, не окрепшие после смертельного испытания, могут не выдержать даже самой ничтожной нагрузки. Между тем людей, выздоравливающих после холеры, всегда мучает голод. Нередко, забывая страх смерти, они начинают просить пищи. Но Алеша выдержал и это испытание. Он даже не показывал, что ему хочется есть, а Элиза на это время велела кухарке не готовить ничего сильно пахнущего и держать дверь кухни всегда прикрытой, чтобы запах пищи не усиливал страданий больного. Когда же доктор разрешил наконец давать ему чай и бульон, то Анна стала их ему готовить вместо кухарки (ей казалось, что так вкуснее), а Огюст, вернувшись со строительства, обязательно сам относил вечернюю порцию в Алешину комнату и сам его угощал.

— Это что же такое делается? — разводил руками Алексей. — Ну прямо сатурналии в Древнем Риме! [57] Сатурналии — своеобразный праздник в Древнем Риме. Длился несколько дней. В течение этого времени хозяева и рабы как бы менялись местами: первые должны были прислуживать последним.

— Поумирай мне еще, я тебе и не такие сатурналии устрою! — говорил сердито Монферран, с отеческой нежностью подкладывая подушки под спину и затылок больного, чтобы тот мог есть полусидя, не тратя лишних сил.

Элиза после чудесного Алексеева спасения почти ожила. Она снова научилась улыбаться, стала разговорчивее. С начала лета она сняла траур: не хотела, чтобы ее черное платье каждый день напоминало Огюсту о случившемся. Он понял ее и, ни словом не заикнувшись об этом, тоже снял свой черный шарф…

Эпидемия холеры вызвала в городе страшные волнения. Кто-то распустил слух об отравителях, о подкупленных врачах, что будто бы травят народ за деньги. Болтали и о том, что в больницы увозят здоровых людей, а в больницах морят их с помощью яда. Начались «холерные бунты», было разгромлено несколько больниц, отчего погибло множество людей: «освободители» больных заражались от «освобожденных» и умирали вслед за ними. Было убито несколько лекарей, заподозренных в отравительстве, иных из них народ стаскивал с бричек и забивал до смерти.

«Холерные бунты» продолжались в городе долго, на усмирение их бросили войска, и сам император Николай, встревоженный бунтами не менее, чем холерой, явился руководить этим усмирением.

И среди этих страхов и мук город жил своей жизнью, люди продолжали работать, в богатых домах бывали балы, в салонах собирались тесные компании.

Комиссия по исследованию железных перекрытий для Александринского театра, в которой генерал Базен поручил участвовать Монферрану, тоже собиралась и работала. С мнением Монферрана согласились все члены этой Комиссии, проект Росси, к негодованию Базена, был ими одобрен… Так, спустя десять лет, Огюст получил возможность отблагодарить своего защитника за оказанную когда-то поддержку.

А в конце августа восемьсот тридцать первого года в квартире на Большой Морской вновь появился на свет ребенок. Анна Самсонова родила девочку, крохотную, но с огромными, черными, как агаты, глазами, с черными кудряшками, с такими румяными щеками, будто их кто-то выкрасил еще прежде, чем малышка появилась на свет.

Об имени долго не спорили. Элиза, пораженная ее красотой, предложила назвать девочку Еленой, родителям это имя понравилось, и вскоре состоялось крещение.

Алексей был счастлив.

Придворный архитектор его императорского величества Андрей Иванович Штакеншнейдер вернулся домой из загородной поездки. В первых числах октября он навестил семейство: жену, двух дочек и сынишку — на даче, в Петергофе. Ему не удалось задержаться даже на два-три дня, нынче ему было не до отдыха, и в своем дачном доме он прожил в общей сложности месяца полтора за все лето. У него было множество заказов, и откладывать их Андрей Иванович не хотел.

Его дела шли в гору. Только что, в сентябре восемьсот тридцать четвертого года, ему присвоили звание академика, его имя становилось все более известным, а при дворе его любили и ценили, как никого другого. Многим нравился застенчивый характер молодого зодчего, его сдержанность, граничащая с робостью, его нежелание спорить и возражать.

— Кабы такой характер недавнему вашему покровителю — господину Монферрану, — заметил однажды министр двора князь Волконский, — сему господину бы цены не было, господин Штакеншнейдер!

— Ему и так цены нет, — решился тогда возразить Андрей Иванович.

При всей своей робости он не выносил, когда задевали дорогих ему людей, а Монферран был ему не просто дорог, он был его учитель; и Андрей Иванович прекрасно сознавал, что без Монферрана никогда не стал бы «знаменитым Штакеншнейдером». Ведь это Монферран устроил ему первые заказы, помог завести связи и, более того, внушил уверенность в себе, заставил уйти из Комиссии построения собора и работать самостоятельно.

Но то было раньше, было недавно.

Теперешний успех ошеломил молодого архитектора. Его стремительный взлет от чертежника Комитета по делам строений и гидравлических работ, которым он был еще пять лет назад, до придворного архитектора и академика пьянил его, вызывал радостное волнение, упоительные надежды… Впервые Андрей Иванович осознал себя не учеником великого Монферрана, а самостоятельным, зрелым мастером.

Женившись в двадцать пять лет, Штакеншнейдер боялся, что не сумеет обеспечить семью, не найдет в себе сил столько работать, чтобы вырастить детей и дать им достойное воспитание и образование…

Теперь, в тридцать два года, он был богат. Прежнюю свою квартиру он сменил на большой и удобный особняк на Миллионной улице. А еще раньше, в прошлом году, уступив просьбам жены, он купил дачу в Петергофе.

«Ничего, ничего, — подумал Андрей Иванович, входя в свой просторный кабинет и с наслаждением погружаясь в кресло перед рабочим столом. — Буду много работать, буду много зарабатывать, и все у меня будет. Главное — удержаться на этой высоте, не потерять заказы, расположение императора. Главное — подняться еще выше…»

Дверь кабинета бесшумно отворилась, в нее заглянул лакей, только что разбуженный хозяином, приехавшим поздно, и оттого медлительный и сонно-недовольный.

— К вам пришли, — сообщил он уныло. — Изволите принять?

«Это еще к чему? — сердито подумал Андрей Иванович. — Не успел в дом войти, и вот уже… Ох, слава!»

— Проси!

Лакей исчез, и через несколько мгновений дверь раскрылась шире, и на пороге кабинета, к изумлению хозяина, появился Монферран!