Ирина Измайлова - Собор

Положение можно было исправить. Ирина Николаевна еще не видела нескромного наблюдателя. Огюст решил исчезнуть как можно быстрее и попятился. Но тут под ногой у него внезапно осыпался неровный край берега, Монферран не удержался и, с шумом раздвинув кусты, скатился на спине по крутому откосу. В последний миг ему удалось задержать падение, одной ногой он зарылся во влажный прибрежный песок, другая его нога все же угодила в воду, а сам он оказался лицом к лицу с купальщицей, да не просто лицом к лицу, а можно сказать, нос к носу.

Госпожа Суворова вскрикнула, скорее возмущенно, нежели испуганно. Ее лицо выразило сначала недоумение, потом ярость, потом величайшее изумление.

— Вы с ума сошли! — крикнула она, отступая так, чтобы вода вновь скрыла ее хотя бы до плеч. — Что вы здесь делаете?! И, черт возьми, как вы посмели?!

— Если бы я мог знать, что это вы! — воскликнул Огюст, чувствуя, как его лицо сгорает от заливающей его краски, и с трудом поднимаясь на ноги.

Больше он уже ничего не мог сказать.

— Отвернитесь! — повелительно сказала Ирина Николаевна, и ее обнаженная рука, взметнувшись над водой, указала в сторону. — И не извольте поворачиваться, пока я вам не разрешу!

Архитектор подчинился, испытывая при этом величайшую досаду и втайне прикидывая, какими словами сия особа с ее острым язычком опишет приключение князю Кочубею. А что у нее хватит дерзости ему все рассказать, Огюст почему-то не сомневался…

— Можете подниматься! — услышал он сверху.

Ирина Николаевна стояла над самой кромкой берега, облаченная в белые панталоны и серый сюртук, которые сидели на ней так ловко, будто она носила их каждый день. У нее были узкие девичьи бедра, и она в мужском костюме походила на мальчика-подростка. Этот костюм очень ей шел. Мокрые волосы она успела подобрать, сколоть и спрятать под белой полотняной фуражкой.

Монферран вытряхнул воду из башмака, вновь надел его и стал карабкаться вверх, но проклятый песок продолжал осыпаться, а пальцы архитектора дрожали, и на самом верху он вновь оступился и едва не покатился вниз.

— Руку давайте!

Он невольно вцепился в ее протянутую руку. Ее ладонь была чуть-чуть меньше его собственной, а сама рука так тверда, что, опираясь на нее, архитектор мгновенно взобрался наверх, и они снова оказались лицом к лицу, ибо были одного роста.

— Спасибо! — выдохнул Огюст, не зная, куда ему деваться.

Ирина Николаевна несколько мгновений смотрела на него, странно морщась, делая над собою героические усилия, потом вдруг расхохоталась, закрыв лицо руками, мучительно стараясь подавить свой смех, но вновь и вновь заливаясь им с новой силой.

— Над чем вы смеетесь, мадам? — спросил он по-французски, потому что по-русски сейчас мог сказать какую-нибудь чушь…

— Я… Ах-ха-ха-ха! — она, задыхаясь, с трудом подавила новый приступ смеха, но тут же засмеялась опять. — Я… Вы… У вас было такое лицо! О, простите! Ха-ха-ха! О, если бы вы себя видели!

Огюст против воли тоже рассмеялся, но не так весело, а потом, глядя ей в глаза, простодушно проговорил:

— Я знаю, мадам, что мое лицо легко может стать смешным. Я не красавец, но это, по-моему, не так уж страшно…

Она мгновенно перестала смеяться.

— Кто сказал вам, что вы некрасивы? — ее голос звучал возмущенно.

— Зеркало, мадам, — кротко ответил он.

— Так разбейте его, оно лжет! — бросила госпожа Суворова и решительно повернулась. — Полно смеяться. Идемте. Я, право, не ждала вас так рано, не знаю, готов ли и обед… И вам надо переобуться.

Полчаса спустя они сидели на террасе небольшого и действительно сильно обветшавшего дома, за столом, накрытым не слишком роскошно, но с обычным гостеприимством русских помещиков средней руки. Были тут и жареные рябчики с брусникой, и тушеная телятина с укропом, были прекрасные маринованные грибы, пирожки с яблоками и ароматнейшее земляничное варенье. А чай в небольшом самоваре оказался так вкусен, что его пришлось два раза заваривать. Вино тоже было и тоже очень недурное.

Прислуживала за столом просто и не по-деревенски, а по-городскому одетая девушка в крахмальном белом фартуке. Хозяйка называла ее Сонюшкой и на «вы».

Сама Ирина Николаевна, придя в дом, сразу переоделась и к столу вышла в очень изящном малиновом платье с отделкой из тонких кружев. Ее прическу украшали живые цветы красного шиповника, и это делало ее похожей на испанку — не хватало черной мантильи и веера.

Справившись со своим смущением, Огюст первый начал разговор за столом и вскоре понял, что госпожа Суворова прекрасная собеседница. Она умела слушать и могла легко говорить, а ее ум, быстрый, цепкий, совершенно мужской, позволял ей свободно говорить даже о чем-то не очень знакомом.

Сначала они обсуждали перестройку дома, и архитектор, выслушав пожелания хозяйки, обещал вскоре составить проект и показать ей рисунки. Потом заговорили о Василии Петровиче, которого Ирина Николаевна тоже очень уважала и, кажется, любила, прошлись по некоторым общим знакомым, заговорили об Италии… Этой темы Огюст боялся касаться, думая, что госпожу Суворову может задеть намек на маэстро Чинкуэтти, однако она наоборот говорила долго и охотно, чередуя рассказы об итальянских городах со всякими смешными сценами и приключениями.

Увлекшись, Монферран тоже начал ей рассказывать о своих путешествиях. Потом, заметив, что вечереет и на улице становится сыро и прохладно, Ирина Николаевна предложила пройти в дом, где в небольшой гостиной была уже затоплена печь. Стены простой и небогатой комнаты украшали несколько небольших гравюр и портрет, писанный маслом, верно, итальянской работы. Он изображал несравненного Джанкарло в костюме Орфея с лирой в руке и с лавровым венком на сияющих черных кудрях. Отчего-то этот портрет вызвал у Огюста раздражение, красота Джанкарло показалась ему на сей раз вызывающей, а его лицо чересчур надменным. Против воли архитектор слишком долго задержал свой взгляд на портрете.

— Вы верите этому? — спросила его вдруг Ирина Николаевна.

Он вздрогнул и поспешно перевел взгляд на огонь в печи.

— Чему, мадам?

— Тому, что вам успели наговорить относительно моего романа с маэстро Джанкарло Чинкуэтти?

Ее взгляд при этих словах был насмешлив и небрежен.

Архитектор смутился:

— Но мне ничего такого не…

— Ах, перестаньте! — она раздраженно махнула рукой, резкостью движения вновь выдавая некоторую неуравновешенность своей натуры. — Разве вы из тех, кто лжет и выкручивается, тем паче перед женщинами? Я слышала, вы царя не боитесь. Так вот, мсье, не надо думать дурно об этом человеке. Он артист — это верно, но у него благородное сердце. Мы давно с ним знакомы, и я, пожалуй, могла бы наделать глупостей, но он не дал к тому ни одного повода. Я ему как-то сказала, что мне безразлична разница нашего положения, что я готова забыть, кем родилась, а он сказал тогда: «Но отчего вы уверены, что никогда об этом не вспомните?» Впрочем, если бы он уж очень хотел… Значит, не очень… Вас удивляет, что я так говорю? Поверьте, прежде я бы не сделала такого признания.