Ирина Измайлова - Собор

Отложив работу, Алексей Николаевич сел в кресло возле окна и глянул на улицу. За окном слабо мела поземка, посвистывал ветер. Еще немного — и должны были наползти полупрозрачные мартовские сумерки, и тогда вокруг масляного фонаря на углу запляшут тени, и тающий снег из голубовато-серого сделается фиолетовым. Эта непонятная перемена цвета весеннего снега еще в юности поражала Оленина. Он однажды попытался написать масляными красками фиолетовые сугробы вокруг коптящего фонаря. Показал набросок друзьям из Академии, и они его засмеяли: «Не бывает такого, Алексей!» Он настаивал: «Но я видел!» — «Не бывает!» Не бывает. Но вот же есть!

Глаза его закрылись. Он не уснул совсем, но сон закружился вокруг него, заставляя усталое сознание временами сжиматься и отступать перед наплывом полуреальных видений. Он вдруг увидел опять Александра, склонившегося над рисунками, причем царь размашисто писал на каждом «Быть посему», «Быть посему», а затем складывал их в стопку и, положив на них ладонь, хохотал и говорил, ехидно улыбаясь: «А вот теперь, господа академики, разбирайтесь сами… Хоть все рядом стройте, если поместятся…» «Что за чушь?» — думал Алексей Николаевич, приоткрывая глаза, морщась, но тут же его веки опять опускались, и он, сознавая, что все-таки не спит, видел графа Аракчеева с чашечкой мороженого, которое он ложечкой неторопливо подносил к губам и, меланхолически сощурившись, говорил: «А я против изменений вообще. Да и не отстроить ли все заново, как оно было у господ Ринальди и Бренна? Старое лучше нового, не так ли?» «Вот уж вовсе глупость мерещится!» — шептал Оленин и пытался стряхнуть глупое свое состояние, но оно не проходило никак, и вот вдруг он увидел перед собою лицо Монферрана, одно только лицо, с упавшими на лоб растрепанными кудрями, с упрямо стиснутым маленьким ртом. Глаза архитектора решительно и вопрошающе смотрели на Оленина. «Ну что вам от меня надо?» — спросил тот, раздражаясь и негодуя. Архитектор помолчал мгновение, будто раздумывая, отвечать ли на вопрос, потом проговорил тихо, с характерным своим акцентом: «Алексей Николаевич, вы не спите? Прошу вас, выслушайте меня!»

Оленин резко выпрямился в кресле, чувствуя, что глаза его уже открыты. Переход от странного сна к еще более странной яви ошеломил его. Против его кресла, почти на самом пороге кабинета, стоял Монферран!

— Господи Иисусе! — вырвалось у Оленина. — Вы… как сюда вошли, сударь мой? Что это значит?

— Простите меня, — ответил архитектор. — Камердинер ваш обещал доложить, но все не докладывал и не докладывал и исчез куда-то. Я уже полчаса жду в вашей приемной… И вот решился зайти. Но мне показалось, что вы читаете. А вы спали? Простите. Мне уйти?

— Нет, — с усилием ответил Алексей Николаевич. — Я не спал. И уходить не надо. Чем могу служить?

Огюст глубоко вздохнул. Он был в наутюженном фраке и не растрепан, как в привидевшемся Оленину сне, а, напротив, тщательно причесан. Но само лицо за прошедшие дни непонятно отчего осунулось, щеки были бледны, и лишь на скулах горели пятна румянца, а веки над запавшими глазами воспалились и припухли.

— Алексей Николаевич, — голос архитектора был тверд, хотя взгляд выдавал отчаянное волнение, — я прошу вас, пожалуйста, посмотрите вот это.

И он протянул Оленину раскрытую кожаную папку с листами рисунков и чертежей.

Оленин взглянул и изумленно ахнул:

— Еще один проект, мсье? Но…

— Я знаю, что конкурс кончен, — поспешно проговорил Монферран. — Мне все равно. Пусть уже ничего не изменится, но я хочу знать ваше мнение об этом… Чего это стоит… Я не мог сделать окончательно проекта, не увидев того, что сделают все остальные. Не ради их идей, нет, все эти идеи, клянусь вам, появлялись прежде и у меня. Но я должен был знать, что они не создадут лучшего, должен был убедиться, что имею право… Простите, сударь, я говорю сумбурно, но я не спал много ночей, много ночей подряд. Я еще надеялся, что успею. Не успел… Но все-таки взгляните. Мне нужно, чтобы вы сказали…

— Сядьте, — мягко произнес Оленин, указывая гостю на второе кресло и одновременно начиная рассматривать рисунки и чертежи, сделанные уверенной рукой, тщательно и аккуратно проработанные.

Огюст не сел, а почти упал в кресло. Его руки были опущены, пальцы стискивали колени, голова склонилась вперед.

Минут двадцать, сосредоточившись, отогнав все посторонние мысли, Оленин изучал новый проект. Наконец он закрыл папку.

— Когда вы сделали это? — спросил он архитектора.

— За прошедшие двадцать пять дней, — ответил Огюст. Он вскинул голову, и его глаза вдруг заблестели:

— Вам нравится?

— Да, — Алексей Николаевич нахмурился. — Но, послушайте, так быстро вы не могли. Это же совершенно новый проект. Он действительно исправляет решительно все ошибки всех участников конкурса, в нем много интересных находок, но… на это должно было уйти полгода по крайней мере. Это у самого опытного мастера. Когда вы делали это, Август Августович?

— С двенадцатого февраля по седьмое марта, — упрямо повторил архитектор.

Оленин снова взглянул на верхний в папке рисунок. Стройное, необычайное по пропорциям здание завораживало идеальной гармонией линий, легкостью и стремительностью взлета высоко-поднятого купола. Все, что в проектах Стасова, Михайлова, Беретти, Мельникова оказывалось искусственно связанным друг с другом, мешало целостности восприятия, здесь предстало точно соединенным, вернее, словно созданным единовременно, в одной непростой, но идеальной композиции.

«Этот хвастунишка талантлив невероятно! — с гневом подумал Оленин. — Вот уж не думал…»

— Этот проект лучше всех остальных, — решившись, произнес наконец президент Академии. — Поздравляю вас, Монферран!

— С чем? — Огюст улыбнулся одновременно торжествующей и измученной улыбкой. — Хотя, спасибо, принимаю. Все-таки ваше признание — это немало. Но ведь государь уже подписал проект Михайлова.

— Нет, — покачал головой Оленин.

Лицо Монферрана вспыхнуло, он рванулся с кресла, потом опять осел в нем, став еще бледнее.

— Но… вы сегодня были у государя, — прошептал он.

— Да, — подтвердил Алексей Николаевич, — был. И знаю, что ни один из проектов еще не подписан. А я думал, вы знали и пришли ко мне просить поддержки.

— Да, я пришел за этим, — Огюст опять опустил голову. — Только думал, что это уже бесполезно, уже поздно… Впрочем, может быть, все равно поздно. Захотите ли вы рисковать?

Это был уже вызов. Президент Академии порозовел от негодования и едва сдержал готовые вырваться резкие слова. Но тут архитектор снова поднял глаза, и Оленин вдруг не выдержал их взгляда, не выдержал муки, надежды и мольбы этих покрасневших от бессонницы глаз, утонувших в фиолетовых, как вечерний мартовский снег, кругах…